– Снять, говоришь? – мужчина вдруг с хитрым прищуром посмотрел на музыканта. – Ну что ж. Изволь! Могу сдать тебе ту каморку, что у нас под самой крышей. Да-да, это рядом с той комнатушкой, в которой ты у нас тут прежде ютился.

– Что ж, пусть будет так! – с показной покорностью ответил Даан.

– Ага, – продолжал хозяин. – А заплатишь ты за своё тут проживание… десять… нет! Двадцать полных монет чистым серебром! И денежки вперед!

– Двадцать серебряных кресцентиев за одну ночь и полдня в коморке под крышей? – переспросил Даан, вселяя в господина Сильбарра надежду, что музыкант вот-вот разразится руганью за такой немилосердный грабеж, и поскорее сбежит из этого дома. Ведь на эти деньги можно было бы по меньшей мере полмесяца жить, вообще ни в чем себе не отказывая, и в куда более богатых гостиницах. Но менестрель, прикинув что-то в уме, вдруг широко улыбнулся, и ответил. – Идёт!

Жустав Сильбарр даже закашлялся, не ожидая подобного поворота событий. И хоть ему очень не хотелось позволять Даану оставаться в «Золотом трилистнике» и одной лишней минуты, взять своих слов назад он уже не мог. Да и деньги никогда лишними у бережливого хозяина не бывали.

Даан театрально широким жестом вновь достал из-за пазухи кошель, отсчитал двадцать серебряных, и со звоном рассыпал их на столе.

Господин Сильбарр уже во второй раз за этот вечер побагровел лицом. Даан же, учтиво кивнув хозяину, подхватил свою котомку и мандолину, и отправился наверх – обустраиваться в своей честно снятой комнате.

Конечно, эта комнатёнка под низким покатым потолком и близко в сравнение не шла с апартаментами, в которые поселили господина дель Альфорда, и в которые Даан сегодня зашел аж несколько раз, пока перетаскивал сундуки да кофры, принадлежащие моднику.

Менестрелю вспомнился броский футляр, в котором хранилась, несомненно, баснословно дорогая лютня чванливого франта. И Даан вдруг подумал, что всё-таки, как бы ни был хорош скрытый под плотным украшенный металлической вязью филиграни слоем кожи и бархата чужой музыкальный инструмент, он ни за что не променял бы на него свою родную мандолину. Если говорить по правде, принадлежащая Даану Тэрену мандолина и сама была прекрасна. Музыкант содержал её в большой аккуратности, и относился к ней с огромным уважением. На деле, этот инструмент на мандолину был похож лишь внешне: голос её, яркий, сочный и полнозвучный, способен был переиграть звучание иной лютни от какого-нибудь именитого мастера. Даан всегда гордился не только теми чарующими звуками, которые у него получалось извлекать из её серебряных струн, не только золотыми узорами и перламутровой инкрустацией на деке, но и тем, что эта самая "мандолина" когда-то принадлежала его отцу. В Киннаре было почти традицией оставлять своему ещё даже не рождённому чаду такие подарки. И, хоть отца Даанель никогда не видел, говорили, что тот держал эту мандолину в руках. Верить в это, как в любые красивые романтические легенды, было приятно.

Недолго провозившись, пристраивая по углам своё скромное имущество, Даан неожиданно для себя осознал, как он хочет есть. Еще бы! Обед прошел уже давно, и состоял для него из нескольких глотков воды да двух сырных лепешек, которыми щедро поделился с ним ворчливый старик Гертарий. А ужинать Даану так и не случилось. И сейчас, от божественных запахов еды, доносившихся из обеденного зала на первом этаже, у музыканта даже в животе заурчало.

Повинуясь своей человеческой потребности в хлебе насущном, Даан бегом спустился по лестнице, в зал, и уселся на лавку за ближайшим столом. Жустав Сильбарр нарочито долго не обращал внимания на второго постояльца. Вместе со своей женой Иветтой, как всегда чопорной, и худой, словно щепка, Жустав хлопотал вокруг «дорогого гостя», господина дель Альфорда, интересуясь, всё ли ему нравится и не нужно ли еще что-нибудь принести.