Показать себя.

Со следующей площадки открывается проход к трем комнатам. Первая – моя. Ну или была когда-то моею, какая разница. Нет, наверное, все еще моя, только наполовину пустая – без части вещей, среди которых я росла.

Впрочем, кое-что осталось.

Сара усаживается в мое кресло-качалку и вглядывается в железное жерло камина так, словно оттуда вот-вот должна выпорхнуть летучая мышь. Я прилагаю усилия, чтобы увидеть спальню ее глазами. Отслаивающиеся обои. Углы на потолке затканы паутиной. На всех подоконниках – осиные трупики. Древние половицы, пожалуй, теперь состоят из грязи в равной пропорции с древесиной. В общем, сплошной тлен и запустение.

Кажется, примерно такого же мнения Сара о музыке, которую люблю я: унылое старье из пыльного чулана. Боюсь, что привозить ее сюда было ошибкой. Только укрепляю ее в убеждении: мол, я – это никак не то, что ей нужно.

– Кресло смастерил мой папа, – сообщаю, просто чтобы прервать молчание.

Он колдовал над ним долгие недели – готовил сюрприз к моему первому «юбилею». Десятилетнему. Получается, это один из самых «новых» предметов в интерьере комнаты.

Сара внимательно изучает подлокотники, украшенные резными цветочными узорами. С одобрением пробегает пальцами по бороздкам.

– Красиво. Везет тебе – осталась от него такая вещь. Сделанная его руками, – тихонько произносит она. Взор – отрешенный, печальный. Наверняка думает о маме. Смерть родителей – вот что связывает нас сильнее всего. Тут мы можем помочь друг другу. Если, конечно, мне удастся отогреть Сару. Заставить раскрыться.

– А у тебя… У тебя ничего от мамы не сохранилось? – спрашиваю робко.

Сара отрицательно качает головой.

– Такого, чтоб вот она сделала специально для меня, – ничего. Конечно, ее старых вещей полон дом. Папа и булавки не выкинул бы.

– Правда? И что, вся одежда так и висит по шкафам и…

Сара кивает.

– Мне нравится жить посреди этого добра. От этого кажется, что я знала ее лучше.

Она улыбается, но грустной улыбкой. Я это знаю точно – иначе ямочка бы появилась.

В самом сердце, в самом центре Сариного естества – одиночество, пустота, невосполнимая боль утраты и напрасное желание утолить ее. Я тоскую о том, кого любила и потеряла, подруга – о той, кого толком и не застала на свете.

Наверное, в этом и разница между нами. Это и не дает нам сблизиться. Я жажду «объяснить», показать ей, как мое кресло и мой дом живо напоминают музыку, любимую мною. Ведь так и старые вещи Сариной мамы должны наполнять ее жилище воспоминаниями – странными и прекрасными, и причудливыми в своей полноте. Обеспечивать связь с прошлым. Только для нее прошлое никогда не было настоящим, вот в чем дело.

– Ты его хотела мне показать? – с неожиданной робостью в голосе спрашивает она. – Это кресло?

С размаху плюхаюсь на кровать, подняв со старого стеганого одеяла облачко пыли. Да, давненько я тут не спала.

– Не совсем. Я хотела показать тебе все. В совокупности. Показать, откуда я родом, откуда я взялась. Ведь мой настоящий дом здесь, а не в трейлере.

– Жить в трейлере нисколько не зазорно и не стыдно.

– Я знаю, – говорю, хотя на самом деле – нет. – Просто трейлер для меня ничего не значит. Пустое место. В прямом и переносном смысле. Если завтра сгорит, мне будет наплевать. – Сара вскидывает бровь, но не перебивает. – А этот дом – намного… подлинней, что ли. Он как будто часть меня. Когда-то принадлежал еще папе, до него – бабушке с дедушкой. Он старый, жуткий и…

– И заколдованный? Здо-о-орово заколдованный?

Улыбаюсь.

– Очень здорово заколдованный. Но я здесь выросла, здесь жил мой папа, здесь он научил меня любить музыку… – Чувствую, как над нами сгущается сонм привидений, тон их шорохов для человеческого уха почти что слишком низок, но вот именно –