Папа всегда пел мне эту балладу на ночь – а иногда и по утрам будил меня ею. Однако, как говорится в тексте, он «должен был покинуть» меня. Но вот же… это снова папа? Зовет меня, пытается достучаться, докричаться как может, даже из могилы. Что, что он хочет мне сказать?

Голос Седара манит, притягивает меня, а пальцы Роуз, пляшущие по струнам банджо, и вовсе оплетают меня паутиной с головы до ног. Таким образом, окутанная песенным коконом, я стою без движения и не могу ни вздрогнуть, ни чихнуть, ни сдвинуться с места, а могу только слушать, дышать в такт и стараться не выпускать слезы из глаз.

Но не выходит – они уже струятся по щекам.

Может быть, папа хочет сообщить, что скрипка его не погибла, что она ждет меня где-то, тоскует без смычка? Может, в какой-то из дней на последних неделях он услышал, как я играю в роще, и понял, что его дочь готова? От этих невысказанных вопросов – холодок по коже.

Тут кто-то мягко сжимает мне локоть. Удивительно – откуда здесь взялся вдруг Джесс со своим встревоженным взглядом? Наверное, нашел меня по звукам песни, поняв, что в такую минуту нужен мне? Где-то на дне груди уже клокочут рыдания, и я спешу склониться к брату и зарыться лицом ему в плечо. Как я ему благодарна, что он приехал, какой молодец, не оставил, не бросил меня одну. Джесс обвивает меня одной рукой и не отпускает до конца песни. Интересно, в его памяти папин голос тоже до сих пор звучит так же отчетливо и резко, как в моей?

Но еще интереснее мне – что это значило, откуда, почему именно эта баллада, чего хочет от меня папа? Напоминает о том, кто я в глубине души есть, или предупреждает о чем-то, что еще только должно произойти?

Седар расплывается в своей ковбойской улыбке, приподнимает шляпу и спускается с подмостков как ни в чем не бывало – словно это не он только что разодрал мне душу в клочья и вообще тут ни при чем. Роуз следует за ним по пятам, даже не поднимая глаз на беснующуюся от восторга публику.

Я с благодарностью обнимаю Джесса и устремляюсь в уборную, по дороге расталкивая шумную плотную толпу. На сцене кто-то тем временем затягивает «Вэгон-Вил», что, по идее, должно наполнить меня приятными и гордыми воспоминаниями, но все, о чем я могу думать сейчас, – это как бы поскорее отгородиться от остального мира стеной укромной туалетной кабинки.

Нахожу единственную свободную, ныряю в нее, запираюсь и прислоняюсь к двери с внутренней стороны ладонями и лбом. Голова идет кругом. «Да что ты, перестань, это всего лишь песня!» – уговариваю себя. Даже довольно распространенная, исполняется часто. Она найдется в репертуаре любого исполнителя блюграсса. Удивительно скорее то, что я раньше ее со сцены никогда не слышала, а не наоборот.

Но холодок все бежит и бежит по коже и не желает исчезать. Мурашки скачут и скачут по телу, как кузнечики.

Нет, звуки скрипки в лесу рождало не эхо. И выбор Седара с Роуз был не случаен. Из моей сосновой рощи музыка проложила себе путь до самого Келливилла.

– Шейди! – окликает кто-то снаружи кабинки. – Ты там в порядке?

Считаю до десяти, открываю дверь и упираюсь глазами в ее глаза – нежные, карие. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока мои снова не наполняются слезами. Сара отворачивается. Ее мама умерла, когда она едва ходить научилась. Открыто это никогда не признавалось, но, кажется, покончила с собой. Тем не менее мою лучшую подругу, хоть она и потеряла, как я, одного из родителей, любые проявления горя с моей стороны почему-то смущают.