Это не более, чем путевое наблюдение; я хотел сказать совсем о другом, вне связи с Дарвином и рыболовством. Получасом позже я осмотрел новую статую Петра, что на Большом Сампсониевском проспекте.

Петр был ничего себе мужчина; с меня примерно ростом – по обманчивому закону перспективы. То есть «ничего» для человека, но для памятника маловат. Получается, что Петр стоит еще в своей Юности, а не в Итоге Славных Дел. К тому же в монументе плохо отражены хромосомные нарушения Петра, в которых того заподозрила наша кафедра биологии.

Вид со спины немного огорчил: уж больно там оттопыриваются широкие, до промежности достающие, ботфорты. Они являют пустоты, и кажется, будто Петр снимает или теряет штаны, а то и вовсе с ним сзади происходит нечто досадное для правителя. И это не очень вяжется с его петушиной грудью-колесом; вообще, мне показалось, что создатель, ваяя Петра, слишком часто звал его про себя «петя, петя».

Но в целом скульптура не противоречила моим представлениям о красоте памятников, ибо этих представлений у меня отродясь не существовало, а потому и сказать мне больше нечего.

Мне не нужно путешествовать, я и не люблю, мне хватает дворовых впечатлений.

Например, у нас на суку висит автомобильная покрышка. Забросить ее на такую высоту невозможно ни с земли, ни с балкона. Совершенно бесперспективное серсо. Надо подогнать какую-нибудь машину с люлькой или приставить очень длинную лестницу, обыкновенной стремянки будет мало. Я даже нарочно становился под этот сук и прикидывал расстояние. Почему она там? Как? Кто?

Тайна.

Или был еще случай, когда прямо под моим окном, довольно прохладным августовским вечером, сидела голая женщина. Я, наверно, уже написал об этом в прошлом году, но в этом она еще не приходила.

Сидела часа четыре, беседовала с молодым одетым человеком, который расположился напротив. Он ее руками не трогал, ничего такого, только разговаривал.

Мне было интересно не только потому, что она там расселась голая, но и потому, что стало холодно, ночь наступила, дети почти все ушли домой, а она все сидела.

Я еще бросал вниз окурки и боялся в нее попасть и попортить немного. Недотрога, небось.

Какая-то усталость в разных членах, и все же – дата.

Двенадцать лет назад в нашей стране случилось очередное ГКЧП.

Я думал – стыдно ли рассказывать о тех днях, или нет?

Решил, что нормально.

Давайте сначала восстановим обстановку. Человек, который все свои двадцать с небольшим лет подозревал, что нечто не так, но не имевший источников информации, вполне мог рехнуться от одного Шаламова, не считая других публикаций. Именно таким человеком я и был, мне тогда было двадцать семь лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что я, услышав по радио разные приятные вещи, заболел острой паранойей. Машина защитного цвета, ехавшая где-то в отдалении, по своим делам, возбуждала во мне мысли о колоколе, который звонит по мне – ведь я же, как-никак, Солженицына и Булгакова перепечатывал на машинке!

Машина проезжала мимо, и я с облегчением вздыхал: еще не войска.

Ближе к вечеру обстановка накалилась.

Я, уже осатаневший от любви к советской власти, решил идти на баррикады.

Я всерьез думал, не взять ли с собой топор, но домашние отговорили меня.

В голове мешались события прошедшего дня: демонстрация, митинг, собчак, карикатурная корова-ГКЧП, ненавистные в будущем казаки (якобы), которые проскакали по Невскому верхом с развевающимися трехцветными флагами, им аплодировали, им хотели дать, их хотели напоить, но нечем было – факт, уже достаточный для революции.