Устало отвожу взгляд в сторону. Теплые солнечные лучи пробиваются сквозь окна и радуют янтарным светом. Прекрасный день… должен быть прекрасным. Принимаю душ, нахожу в шкафу женские джинсы и чистую футболку с принтом радуги, беру все свои вещи и выхожу в город.

Не великая радость колесить по пустым улицам Сан-Франциско, но выбора нет. Стараюсь не отдаляться от Маркет-Стрит в надежде еще раз встретить девочку. Ближе к вечеру, проезжая мимо какой-то площади, замечаю новогоднюю ёлку, которая так и осталась стоять никому ненужная. Выхожу из машины и зачем-то иду к ней. Ёлка навеивает воспоминания, по моим глазам бегут слезы.

– Я была здесь, когда люди начали исчезать.

Вздрагиваю и оборачиваюсь. За спиной стоит та самая девчушка с растрепанными волосами пшеничного цвета. На ней сегодня розовые брюки и желтая блестящая футболка. А она любит прошвырнуться по магазинам! Собака преданно пристраивается у ног хозяйки и высовывает язык, важно глядя перед собой.

– Ты здесь одна? – осторожно спрашиваю я, не хочу спугнуть ее снова.

– Сначала я думала, что это случилось только в Сан-Франциско, но за мной так никто и не приехал. И интернета нет… Ничего нет.

– К сожалению, это так, – киваю.

Мы смотрим друг на друга, потом я указываю на пса.

– Твой?

– Теперь мой, – девочка присаживается себе на пятки и гладит собаку. – Я нашла его через три дня после катастрофы.

«Катастрофа»? Она так это называет?

– Он сидел около женской одежды и скулил, – продолжает девочка. – Я добыла в супермаркете корм для собак, накормила, затем отцепила ошейник и позвала с собой. Эльбрус пошел.

– Ты дала ему это имя?

– Нет, – она дергает плечами. – На ошейнике написано было.

Когда мне кажется, что мы, наконец, нашли контакт, протягиваю руку и улыбаюсь.

– Меня зовут Селена. А тебя?

– Оливия Стоун, – отвечает девочка, но руки не подает.

– Боишься, что я заразна?

Молчит.

– Как долго это продолжалось? – спрашиваю. Мы начинаем двигаться вдоль площади к зданию парламента, как мне показалось. Оливия держится чуть в стороне. Собака тащится за нами.

– А ты разве не видела?

– Нет. Папа запер меня в «бомбоубежище». Я жила там целый месяц, а когда выбралась, людей уже не было.

– Повезло, – с грустью говорит Оливия, затем поднимает голову вверх, пытаясь разглядеть верхушку ёлки. – Я видела всё от начала и до конца.

Моё сердце сжимается. Как же это тяжело для детской психики. Оливия не совсем ребенок, но с другой стороны, она не доросла до того возраста, когда все это воспринимается по-другому. Мне двадцать один и не скажу, что такой конец света нисколько не повлиял на мое психическое здоровье. А Оливии – прикидываю возраст – лет двенадцать-тринадцать. Однако девочка держится молодцом и не падает духом.

Мы недолго гуляем, потом набираюсь смелости и спрашиваю:

– Почему ты меня испугалась вчера? И почему сегодня всё-таки решила подойти?

Оливия некоторое время изучает меня таким внимательным взглядом, что я вся съежилась; после стольких месяцев одиночества я не очень-то уверена, что всё это наяву.

– Почему-почему… Потому что остались ещё больные люди, – заявляет она и смотрит на меня своими синими глазами. – Но сегодня наблюдала за тобой. И, похоже, у тебя тоже иммунитет, как и у меня.

Оказывается Оливия все эти месяцы жила в своем собственном доме, и я очень завидую ее мужеству в такие-то годы. Сама, стоило выбраться из «бомбоубежища» и понять, что никого не осталось, тут же покинула, не то, что родной дом, а город в целом. В Мэдисоне не могла оставаться ни минуты, потому что там всё – вся моя жизнь, друзья, родственники, моя первая школа, мой медицинский институт… мой парень.