Спился. Так и избежал креста. Его выгнали из школы за антисемитские выкрики, уже на самых подступах к белой горячке.

Б-г: А что касается Яакова, то он, действительно, выполнял мою миссию.

Ы: Я не люблю Яакова.

Б-г: Но почему? Ведь он так трогательно ждал Рахель, семь лет да еще семь лет, служа Лавану.

Ы: Трогательно? Чечевичная похлёбка? Трогательно? Но для меня Эсав в тысячу раз важнее Рахели. Ну да, тебе нравится Яаков. Такой послушный. Такой осторожный. Семь лет да ещё семь лет. Ты любишь рабов. Они тешат твое Божественное самолюбие. А другой похитил бы Рахель не спросясь. Так поступил бы любой греческий бог или герой.

Б-г: А если бы Рахель не согласилась?

Ы: Да кто бы её спрашивал? Потом оценила бы дерзость и отвагу. И вообще, грош ей цена, если бы не согласилась. Единственный независимый человек из всей семьи – Эсав – вызывает у тебя ненависть и отторжение. Да даже Лия лучше. Если б она это сделала сама, а не по наущению папашки.

Б-г: А как же красота Рахели? Ты забываешь…

Ы: Красива-некрасива? Да завтра горб будет считаться эталоном красоты – и вы помчитесь за горбатыми. Ведь основной инстинкт у подавляющего большинства твоих творений – инстинкт послушания, подчинения и оглядки на других. Даже не инстинкт, а уже целый Институт послушания и подчинения.

В этом послушании твоей твари – сама природа, к которой и хвалёный половой инстинкт пристраивается в хвост, в очередь. А послезавтра помчитесь в бейт-авоты7, если вам разъяснят, что нежная дряхлость и красивое слово «Альцгеймер» – последний писк моды.

Институт стандартных реакций и беззаветная любовь к этому стандарту – они перекроют у вас любой другой инстинкт. На что твои создания осмелятся осмелиться?:

Б-г: Ну а ты разве не хочешь выглядеть покрасивее и помоложе?

Ы: Хочу, конечно, хочу! Чтобы самой отказаться от того, что вы предлагаете!

Так было и в молодости, только еще острее. Я входила в трамвай, и меня передёргивало от ненависти, когда какой-нибудь хмырь начинал вокруг меня вертеться и устраивать мне место. А рядом стояла бабка. Я усаживала её и отходила в дальний угол.

Б-г: Вот видишь, а теперь и тебе не уступают места.

Ы: Но я ещё вполне держусь на ногах.

Б-г: Ну, может, это тем старушкам было наказание за грехи молодости?

Ы: Я не люблю слово «грех».

В нём запугивание и заведомое неравенство. Кто говорит другому: «Грех!» – как бы заведомо выше, умнее, чище, причастнее к тебе и т. д. И мне этот говорящий, выговаривающий себе права, – противен. Другое дело «вина». Это человек может сказать самому себе. И потом… Разве ты вообще наказываешь за грехи? Если ты сознательно и наказываешь (хотя на девяносто процентов происходящего смотришь сквозь пальцы), то только за одно – за независимость.

Это единственное, чего ты не переносишь.

Б-г: Ты думаешь…

Ы «перебивая»: Я вообще мало думаю. Как и ты. Я ничего не вижу, не слышу, не замечаю. Я только впитываю. Но одно я знаю: ты всё простишь: ложь убийство, нарушение клятвы, воровство, обман, низость – всё. Кроме независимости. Тебе же слова поперёк не скажешь.

Б-г: А ты что всё время делаешь? Подумай сама. Ведь я же с тобой разговариваю.

Ы: Что значит для тебя разговор? Когда я уйду, ты будешь всё равно действовать так, как будто никакого разговора не было. Так и с искусством случается, с его воздействием на сердца и души.

Б-г: Ну ладно, я не удивляюсь, когда с Б-гом разговаривает такой утончённый, образованный человек, как Джон Фаулз. Но ты, дура! Сама-то ты понимаешь, что это: наглость или глупость? Я так ещё и не разобрался.

Ы: С Б-гом может разговаривать любой человек, вообще любое существо, любая тварь. Ты какой-то недемократичный