Петр Степаныч взял деньги, погладил Дуню по голове и поцеловал. И в это время, когда он наклонился, Дуня заметила, что его лицо так же дрогнуло, как тогда, когда он разговаривал с молодым белокурым доктором. Петру Степановичу и приятно было, что дочь начала зарабатывать деньги, и гордился он ею в душе, и в то же время невеселые мысли возбуждал в нем этот случай. Слишком рано бедный ребенок выходил на тяжелый путь труда, слишком рано прошла Дуня суровую школу лишений, и не было у ней веселого, беззаботного детства, того детства, при воспоминании о котором улыбаются старики.

Петр Степаныч вздохнул, потом взглянул на Дуню, обнял ее и еще раз крепко поцеловал.

На полянке, невдалеке от густого соснового леса, весною выросла целая семья полевых колокольчиков. Земля, на которой росли колокольчики, была сухая, бесплодная, наполовину с песком, травы на ней почти не было; так, кое-где, торчала метлика, а тем не менее колокольчики росли себе да росли, нежились на солнце, пили по ночам медвяную росу и любовались морем, которое расстилалось далеко внизу. В тихую, ясную погоду колокольчики видели освещенную солнцем стальную полоску воды, на ней белые крылья парусов или длинную, серую ленту пароходного дыма.

Видели также колокольчики, как над морем, из темной дали, показывались облачка, скучивались, приближались к лесу, темнели и превращались в грозовые тучи, застилавшие все небо. Тогда, откуда ни возьмись, поднимался сердитый ветер, принимался колыхать траву, трепать кусты и деревья, клубами наметать пыль на дороге. А из темной, грозовой тучи проливался ливень или сыпался град, грохотал гром, и зигзагами мелькали огненные стрелы молний.

И снова показывалось солнышко, снова становилось хорошо и тепло на полянке. Веселыми стайками проносились над нею перелетные птицы; вытянув шеи, летели треугольником гуси, и не раз, в особенности по ночам, слышали колокольчики их крикливое «га-га-га».

Прилетели птицы, стало шумно и хлопотно в лесу и на соседних полях. Начали птицы петь да гнезда вить; с утра до вечера то тут, то там слышались их голоса.

Жаворонки уже давно прилетели, и одна пара поселилась как раз на той полянке, где росли колокольчики. А вышло это так. Осенью, в распутицу, проехал через полянку мужик в лес, за песком; от колес образовалась глубокая колея, вот в этой-то колее и устроили себе жаворонки гнездо. И какие веселые были эти жаворонки! Чуть станет светать, выскочат из норки, туда-сюда посмотрят, чирикнут оба вместе, глядь, уже поднялись, крылышками трепещут и поют. И чем выше поднимаются к солнцу, тем все громче и громче поют, да так хорошо, такие серебряные трели пускают, что начни слушать, – заслушаешься!

Даже старая, толстая лягушка, которая жила с семейством лягушат тут же, подле полянки, в мутной канаве, – выползет, бывало, на сухое место, поднимет голову кверху, да и слушает, выпучив глаза.

Жил глубоко в земле старый, сердитый шмель. Вылетит он на свет Божий по своим делам, увидит, иной раз, как лягушка слушает, и спросит:

– Ты чего тут? Сидела бы в своей трясине! Ведь все равно ничего не понимаешь.

– Мало ли что! – ответит лягушка, – надоело мне наше лягушачье кваканье, хочется хорошего пения послушать.

А шмель как загудит, да все мимо да мимо лягушки начнет летать, ровно ужалить ее хочет, а сам боится близко подлететь, зная, что лягушка не только его, но и кого угодно сглотнет.

Долго выползала лягушка из канавы, да захотелось как-то цапле (и Бог ее знает, откуда она взялась!) тоже послушать, как поют жаворонки; она и прилетела однажды на полянку. Сама нескладная такая, шея и ноги длинные, нос большой, пребольшой, острый! Две ночи проночевала на полянке, стоя на одной ноге, и всех напугала, а лягушку до того, что старуха даже захворала: бросилась со всех ног в канаву, и давай вздыхать: