Между тем кашель и слабость увеличивались с каждым днем и довели Аграфену Кузьминишну до того, что она слегла окончательно.

Потянулись тяжелые, тоскливые дни… Лежа в кровати, слабым, прерывающимся от кашля, голосом Аграфена Кузьминишна отдавала разные приказания Дуне, которая находилась безотлучно при ней, – и больная сердилась, когда что-нибудь делалось не так.

А что могла сделать девочка? Она и то стряпала, прибирала посуду, чинила белье и платье, нянчилась с Петей и в то время, когда при виде больной матери рыдания сжимали ее горло и слезы выступали на глаза, она должна была напевать братишке веселую песенку.

В один тусклый день, когда на улице стояла оттепель и от сырых испарений, смешанных с дымом, на улицах и здоровым тяжело было дышать, а Аграфене Кузьминишне совсем сделалось худо, Петр Степанович привел доктора.

Врач, – молодой, белокурый человек в очках, – постучал в сухую грудь и спину больной, послушал и только головой качнул.

Петр Степанович, сам исхудавший и сморщенный, с робкой надеждой в глазах смотрел на доктора, в ожидании, когда тот станет писать рецепт.

Но доктор не присаживался к столу и стоял, в задумчивости, понурив голову.

– Ну что, доктор? – решился спросить Петр Степанович.

Тот отвел его в сторону и сказал что-то.

Дуня видела, как дрогнуло лицо отца, как оно потом приняло умоляющее выражение, и отец быстро, шепотом стал о чем-то просить доктора.

Тот пожал плечами, прописал что-то для успокоения больной и взялся за шапку.

Петр Степанович с непокрытой головой вышел провожать доктора в сени и там сунул ему в руку кредитную бумажку. Доктор не взял бумажки, крепко обеими руками пожал руку Петра Степановича и скрылся за воротами.

Надежды уже не было…

Больная таяла как свечка, и в один ясный, солнечный день тихо скончалась на руках убитого скорбью мужа и горько рыдавших детей.

Наступила весна. Река освободилась от льда и на хребте своих синих волн унесла его в далекое море; резвые пароходики забегали по ней, весело посвистывая. С каждым днем в воздухе становилось теплее. Перепадали дожди, но горячее солнце обсушивало землю и вызывало к жизни растительность. За городом, на островах, поля уже пестрели майскими цветами, – почки развернулись на деревьях и в небесной лазури жаворонок запел свою весеннюю песню.

В одно ясное утро Петр Степанович с Дуней и Васей шли по дороге к кладбищу. Петр Степанович нес саквояж, наполненный съестным, так как он рассчитывал провести с детьми на кладбище целый день, Дуня в корзинке несла кустики маргариток и анютиных глазок, которые предполагалось посадить на могиле матери.

На улице, прилегавшей к кладбищу, к путникам то и дело подбегали мальчишки и девчонки с предложениями купить венки, но Петр Степанович не купил ни одного, так как тот венок из живых цветов, который должен был украсить могилу жены, был хоть и прост, но дороже и лучше продажного.

Петр Степанович и дети прошли через все кладбище мимо богатых мраморных памятников и чугунных крестов и приблизились к последнему разряду, примыкавшему к забору, за которым открывался широкий простор пестревшего цветами поля. Здесь из веток, посаженных родными умерших, выросла целая рощица самых разнообразных пород: были тут и кудрявая береза, и рябина, и разлапый, темно-зеленый дуб вперемешку с пахучей черемухой.

Дуня с Васей опередили отца и прибежали на могилку, около которой врыта была скамейка. Дети, запыхавшись, сели на траву и стали слушать пение птички в ветвях большого, росшего неподалеку, дерева. Птичка была маленькая, серая, с красным горлышком, но распевала словно соловей. Петр Степанович помолился на могиле и, положив саквояж на траву, присел на скамейку отдохнуть.