– Может, скрестить Отелло с Гамлетом, заставить африканца рефлексировать в белых снегах?

Баньер-де-Бигор в белых снегах? в июле месяце? Видимо, история с Дездемоной, получившей в глаз, произвела на соавтора неизгладимое впечатление, после случившегося несложно увидеть что угодно: как она глушит водку стаканами где-нибудь на кухне под Новосибирском, пьет мелкими глотками и не морщится, а потом в одежде заваливается спать. Отелло вглядывается в лицо Дездемоны: душить или не душить? Вот в чем вопрос. Представив Дездемону, как она храпит на кровати, неожиданно понимаю, что «Тур де Франс» не обсуждается. Режиссер размышляет о военном городке под Новосибирском, о полковнике, тупо уставившемся на спящую жену… Я посмотрел на Матвея с вызывающей нежностью:

– До скольких будем рефлексировать? До восьмидесяти двух?

– Не цепляйся к возрасту. В этом что-то есть! – огрызнулся Раевский. – Где-то рядом зарыто зерно.

Ничего в этом нет! Есть вопрос, встающий перед человеком в ранней юности, когда мы все, хотя бы на пять минут, художники. Какую жизнь ты хочешь прожить – короткую, но яркую или бесцветную, но длинную? – с гибельным восторгом спрашивает себя в такие минуты юный творец. Те, кто дожили до восьмидесяти двух, отдали предпочтение длинной. Некоторые из стариков уверены, что выбирали яркую, просто так получилось. Плешивые и седые, лысые или с залысинами, оглядываясь назад, пенсионеры видят то, что хотят видеть, – в собственных мелодрамах наблюдают трагедии, – сами себе лгут.

– Определенно, в этом что-то есть… – размышляет Матвей.

Какие-то они были бледнолицые, наши мавры.

– Ты только представь… – И режиссер снова уставился в невидимую точку у меня на лбу.

Я обладаю неплохим воображением, при желании могу представить что угодно…

Мое воображение не могло справиться с семидесятидевятилетней Дездемоной. Галерея из всевозможных старушек, от королевы Англии Елизаветы II, до состарившейся проститутки, исполняющей роль бабушки Красной Шапочки в жестком немецком порно, выстроилась перед глазами, и ни одна из них не имела шансов быть задушенной в порыве ревности. Не получался даже радостный Голливуд – подростковый, плюющий на правду жизни – даже он не мог себе такого позволить. На лице Раевского, светлом мгновение назад, отобразилось уныние. Как понимаю, его интересовал тот же вопрос: почему Отелло должно быть восемьдесят два? Что значит преклонный возраст убийцы? В чем здесь трагедия?

Кто-то скажет: все эти так называемые мучения художников происходят от желания удивить зрителя неожиданной трактовкой, – и будет не прав. До подобных пустяков мы с Матвеем, как правило, не опускаемся. Человек и так удивительное зрелище.

Кто-то, пусть будет жена, обреченно поинтересуется: «Ты считаешь себя удивительным зрелищем? – внимательно посмотрит в лицо, заглянет в глаза, тихо вздохнет не к месту. – Ты считаешь меня удивительным зрелищем?» – «Ну какое я удивительное зрелище?» – здесь главное – ничего не перепутать и вовремя согласиться.

Действительно, ну какое?

И все же, если посмотреть холодным взглядом со стороны… что-то совсем непонятное, что-то удивительное клубится в стороне от Матвея, буквально в полушаге от него… или струится, формы обманчивы. Что-то совсем непонятное, что-то удивительное клубится в стороне от меня, буквально на расстоянии вытянутой руки.

Не найдя ответа в концептуальных построениях, режиссер предпринял попытку зайти с другой стороны:

– Думаю, мы все про них поймем, если в деталях пропишем одну из сцен. Сюжет должен обрасти мясом.

– Нужно создать атмосферу. Конструктор всегда успеем собрать, – поддакиваю с умным видом; мыслей никаких, весь упор на умный вид. – Допустим, он ее ударил…