Последней каплей, переполнившей чашу терпения зловредного старика, были слова Ульмаса, что площадка, выбранная мастером под новый дом неровная. Мальчик к месту и не к месту сетовал на то, что если её вначале не разровнять, то строящийся дом не простоит и года. За свой бесконечный бубнёж Ульмас получил пять ударов палкой по мягкому месту. Али ничего не мог поделать. Он стоял рядом, смотрел на вздрагивающую от ударов оголённую спину братишки и кусал от злости губы. Часто ему хотелось схватить палку, которой мастер избивал Ульмаса, от души отходить того по бокам и жирной спине. Да так, чтобы тот не мог сесть за дастархан целую неделю! Отлупить мастера так же, как доставалось его несчастному брату.

Но когда недостроенный дом от очередного, едва заметного землетрясения перекосился, мастер рассвирепел. Дом, ожидаемо для братьев, грозил рухнуть, а мастер увидел в этом происки того же Ульмаса. Хохот окружающих стал для Санджара несмываемым унижением. Устод, не помня себя от гнева, ударил мальчика палкой по голове. В негодовании и бешеном неуправляемом порыве Али вспомнил уроки мастера Дэй Зэна. Мальчик подскочил и двумя ногами нанёс удар в жирную грудь мастера Санджара. От неожиданного удара тот сначала согнулся в три погибели, беззвучно хватая открытым ртом воздух. Потом ноги его подкосились, и устод скатился в овраг. Там он извозился в грязи до макушки.

Выбравшись, мастер громко ругался грязными словами. Услышав ругательства, Али сжался в комок и горько раскаивался о своём поступке. Но взглянув на брата, тупо мотающего головой, перестал сожалеть. Санджар, сверкая глазами и сквернословя на всю улицу, хотел продолжить «учёбу». Али зыркнул на него взглядом затравленного волчонка и поволок Ульмаса в сторону своей махалли. У мастера пропала всякая охота хоть как-то наказать строптивца. Он только кричал вслед тринадцатилетним подросткам, что пожалуется казию* и тот возьмёт с их отца такой огромный штраф, от которого у них волосы встанут дыбом. Они долго будут жалеть о том, что появились на свет!

До своего дома ребята добирались не скоро. Ульмаса время от времени мутило. Он беспомощно цеплялся руками то за Али, то за стены дувала. Потом его начинало рвать тягучей зелёной слюной, он шатался и ничего не соображал. Остекленевшие глаза подростка бессмысленно шарили по грязной мокрой дороге, по корявым изгородям, ни на мгновение не останавливаясь ни на чём. Короткий путь показался Али бесконечно длинным. Он не мог взвалить Ульмаса себе на плечи, как когда-то в детстве – руки братишки были ватными и не смогли бы держать его за шею. Он мог только поддерживать шатающегося брата и надеяться, что этот скорбный путь когда-нибудь закончится.

Оказалось, что пока мальчики брели домой, мастер уже пробежался по их махалле и нажаловался Халилу, ругаясь, на чём свет стоит. Доказательством непослушания шагирдов* был испорченный халат. Он так вопил, что на шум сбежались соседи. Теперь они пёстрой говорливой ватагой стояли возле ворот и ждали продолжения событий, словно с утра в их домах не было работы. Такое развлечение подвалило! Среди них Али увидел дедушку Одыла. Его братья любили не меньше отца. Особенно им нравились рассказы о дальних странах.

Увидев шатающегося Ульмаса, дед всплеснул руками, стремглав подскочил к нему на своих кривых коротеньких ножках и с трудом поднял на руки. Али понуро плёлся сзади, ожидая очередного наказания. Отец тут же принялся выкручивать его уши, не обращая внимания ни на крики Али, и странную ношу в руках своего кудо. Лишь возглас Одыла: «Халил, твой сын умирает!» вернули отцу способность здраво рассуждать.