Надо сказать, что это стихотворение П.А. Вяземского, не предназначенное им для печати, было весьма широко распространено среди образованной и читающей русской публики. Разумеется, его знал и Пушкин. Суть этого «русского бога» достаточно ясно выражена в строчках: «к глупым полн он благодати, к умным беспощадно строг, бог всего, что есть некстати, вот он, вот он русский бог; бог всего, что из границы, не к лицу, не под итог, бог по ужину горчицы – вот он, вот он русский бог» и т. д.

«Русский бог» Вяземского выражает цивилизационно-культурный абсурд, заложенный в самой сущности России. Природная суровость, бытовая скудость, бездорожье, обреченная неустроенность, беспорядок, неопрятность, бытовое неудобство, повседневная безалаберность, кажущаяся бессмыслица во всем, исконный, неисправимый, прирожденный России (вспомним суворовское «естество») обыденный иррационализм, не свойственный западноевропейскому духу и интеллекту – «вот что значит русский бог» – сущность России. Парадоксально-нелепое сочетание европейских и дремучих старомосковских, даже первобытных традиций и привычек, всевозможные нелепости и несуразностей, в общем, «все, что некстати» (неожиданно, неразумно, вдруг, незапланированно) для европейца, привыкшего к торжеству рациональной прагматичности, «регулярности» бытия и государственного и повседневно-обыденного, продуманного бытового комфорта.

Европа, воплотившаяся в Наполеоне, впервые вторгшаяся в Россию после ее «вестернизации», неожиданно и непредвиденно вступила в войну с самим «русским богом» – всем тем, «что есть некстати». И ирония Пушкина неощутимо преображается в его фундаментальное историософское умозаключение.

«Поймите же и то, – пишет Пушкин в одной из своих статей, будто подытоживая сказанное выше, – что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада»^>18.

Но вот что очевидно диссонирует с «русским богом» Змеёва и Суворова. «Когда я спросил однажды у него, – писал его отцу ротный командир капрала л-гв. Семеновского полка А.В. Суворова, – отчего он не водится ни с одним из своих товарищей, но даже избегает их общества, он отвечал: “У меня много старых друзей: Цезарь, Аннибал, Вобан, Кегорн, Фолард, Тюренн, Монтекукули, Ролен… и всех не вспомню. Старым друзьям грешно изменять на новых”»^>19.

Среди «старых друзей» Суворова, как мы видим, нет ни одной русской фамилии. И Суворов отвечает почему: «Наука просветила меня в добродетели, – “расшифровывает” Суворов позднее свои идеалы, сложившиеся, благодаря “науке из книг”^>20, благодаря именно “европейской учености”, – я лгу, как Эпаминонд^>21, бегаю, как Цесарь, постоянен, как Тюренн, и праводушен, как Аристид»^>22.

«Великий Тюренн» в восприятии Суворова, исповедовавшего «русского бога», наиболее полно и выразительно воплощал в себе «ученую» Европу, просвещавшую его «в добродетели». Погибший на поле битвы, как подобает солдату и полководцу в 1675 г., «Великий Тюренн» был тоже «богом», «земным богом войны» европейских и русских полководцев последней четверти XVII–XVIII вв.^>23 Уже к концу XVII в. в Европе сложился настоящий «культ Великого Тюренна»^>24.

Суворов любил сравнивать себя с Тюренном^>25, и ему нравилось, когда это делали окружающие, называя его «росским Тюренем» ^>26. «Великий Тюренн», по-своему прочитанный в книгах и осмысленный Суворовым, был принят им для себя и, по существу, им же самим выстроен как нравственно-поведенческий «архетип Тюренна». Ярко, емко и точно выразил его русский солдат в поэтической формуле М.Ю. Лермонтова: