– А ты не думаешь, что можешь себе шею свернуть, или руку сломать, ногу, да хоть что?!
– Я всё равно долго не проживу.
– Если не завяжешь с экстримом.
– Да, нет, смотрите, а…, потом покажу! У меня в волосах прядь тёмная, тут, на макушке. Это примета такая. У кого такая прядь, тот умирает молодым.
– У кого мозгов под прядью нет, тот умирает молодым! – отрезал Маринин. Надя семенила следом, боясь его потерять. Через минут пять-семь, она почувствовала сырой и пресный запах воды.
– Пришли.
– А вы будете?
– Нет, мне хватит.
– Одной скучно….
– Я тебе песенку спою.
Надя постояла, подождала, вдруг передумает, но почуяв табачный дым, поняла, что нет, отошла, растворившись в тумане.
– Поверила какому-то умнику, который эту муру про прядь ляпнул, поверила, и живёт, как последний день! Ну, Надя! Меня не слушает, ни на грамм, будто я ей зла желаю, хотя прекрасно знает, что это не так. Ведь, предлагаю ей жить в нормальных, не лучших, но нормальных условиях, выучиться, попробовать устроить свою жизнь. Но нет! – размышлял Маринин.
– Матвей Александрович, Вы меня видите?
Маринин скосил глаза.
– Нет.
– А я голая!
Маринин резко посмотрел в её сторону, не понимая зачем, что бы убедиться или, чтобы увидеть. Из-за тумана не получилось ни того, ни другого. Хотел спросить, почему без купальника, и тут же сообразил, что его просто нет.
– Надо было сказать, Варькины где-то валяются….
– Я чужую одежду не ношу! – раздался ревниво обиженный голос Нади, и через мгновенье лёгкий всплеск воды, и её радостный, ещё детский, визг. – Холодная! Матвей Александрович! Она холодная!
Маринин слегка улыбнулся.
– Матвей Александрович!
– Вылезай, если холодная!
– О-го-го! Ой, я щас умру! – видимо Надя потихоньку входила в воду.
– Ещё бы, – тихо сыронизировал Маринин, и, затушив окурок, накрыл его сверху камушком.
На самом деле, он бы с удовольствием окунулся, но вероятная близость Нади, и если она, действительно, была, в чём мать родила, хоть и щекотала воображение, но больше всё-таки сдерживала.
– Ты там живая?
– Что?
– Живая…. Ничего! Ты плавать-то умеешь?
– Я всё умею!
– Кто бы сомневался…, – и, зевнув, лёг, как любил, на бок, и задремал.
– Глаза слиплись, что ли? – подумал он, и, присмотревшись, увидел чью-то коленку, в сантиметрах двадцати от своего лица.
– Я всё, Матвей Александрович, – словно боясь разбудить, прошептала Надя, сидя на корточках и глядя сверху вниз.
Маринин сел, быстро осмотрел её. Обрадовался, что одетая, и пошёл к воде умываться.
Туман рассеивался, и лес был уже не таким таинственным, но зато Надя хорошо видела Матвея Александровича.
– Матвей Александрович,… – сказала она и сделала паузу, чтобы он спросил: «Что?»
– Что?
– А можно я останусь здесь, у Вас…, – и опять врезалась в него.
– В каком смысле?
– Ну, здесь, у Вас дома. Всё равно тут никто не живёт, а я могу….
– Нет! – Маринин прибавил шаг, наконец-то осознав, что попался.
– Матвей Александрович, – почти бежала за ним Надя, – Матвей Александрович, никто не узнает, я никому не скажу, честно!
Маринин остановился и строго посмотрел Наде в глаза.
– Ты ещё ребёнок, а ребёнок должен жить со взрослыми, под присмотром взрослых. Понимаешь? И то, что ты оказалась здесь, это чистая случайность, и совсем не означает, что ты можешь здесь жить.
– Опять обиделся, – решила Надя, когда Матвей Александрович взял бензиновую косу и, не сказав ни слова, пошёл на огород. Монотонный жужжащий звук, работающей косы, порядком поднадоел, пока она собирала вишню – ей тоже хотелось сделать что-то полезное, и чтобы Матвей Александрович её простил.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Маринин лёг спать, но по факту, покурить. Он решил, что с утра отвезёт Надю в центр, потом поедет к Рите, а оттуда к шести на вокзал за женой и дочкой.