– Ну что, лётчик, нравится?

Лётчик Матвей постарался независимо кивнуть, мол, ничего особенного, но, когда лётчик его поманил в кабину, забыл про всё на свете. Из кабины открывался совершенно другой вид на долины, сопки, более привычный, и двигатели ревели сзади по бокам и обозначали выкрашенными концами пропеллеров голубые два круга. Вся кабина была в приборах, поблёскивающих круглыми стёклами, рычажках тумблеров. Они рядами были и на потолке кабины, и впереди на торпеде. Из знакомых оказались только часы со стрелками. Слева и справа прямо перед креслами пилотов были как будто велосипедные рули на толстых ногах, уходящих в пол. В кабине тоже всё мелко вибрировало. Пилоты по очереди обернулись и улыбнулись Матвею. Окна были квадратными, и за лобовыми увидел совсем как в автомашинах оконные дворники. Тут же внутри кабины были прикреплены вентиляторы. Наушники у пилотов были крупными, с тряпочными накладками. Всё было интересно! За окном пространство тайги выглядело иначе, привычнее, чем в салоне. Оторваться от этого было невозможно, но его за рукав дёрнул сидящий в выгородке дяденька лётчик:

– Насмотрелся, иди на место.

Перед ним стенка тоже была вся в приборах, а на совершенно скромном столике лежал журнал, карандаш, а правее – ключ для передач азбукой Морзе, это Матвей уже знал. На журнале лежали тоже непривычно большие наушники.

Много лет спустя Матвей, уже полевик, не так конечно переживал необходимость полётов, и, находясь на борту, если нечего было читать или записывать, скорее засыпал, уютно устроившись на мешках или на сидении, собирая всякий раз силы на работу, и уже не удивлялся, заглядывая в кабину к пилотам, количеству переключателей-тумблеров, круглому стеклу прибора, следящего за горизонтом, компасу, по которому экипаж вёл самолёт туда, куда надо, полётной карте на коленях второго пилота с прямыми линиями маршрута, потому как все сотрудники в партии почти постоянно с такой-то работой недосыпали. Но первый полёт (рейс – новое слово), конечно же, стал запоминающимся в деталях, поэтому он во все глаза смотрел в квадратное окно самолёта, на новых для него людей, геологов, на корпус самолёта внутри, как он устроен. И прикреплялся душой ко всему этому. Летели, как показалось, очень долго. Перевалили через какой-то вытянувшийся на северо-восток горный хребет. После чего пошли вниз. Справа по борту ровной полосой шло русло широкой, куда как шире, чем река Москва, реки. Что-то изменилось в дребезжании всего корпуса. В какой-то момент стало тихо, как будто выключили двигатели, а самолёт как будто упёрся во что-то мягкое, податливое. Но двигатели не выключали, просто убавили обороты. И на таком режиме постепенно планировали всё ближе к земле. Уши заложило, и даже не ватой, а тополиным пухом. Борт лег на левое крыло и с поворотом заскользил вниз, к земле. Мелькнул такой же, как в Магдагачи, полосатый колпак, какая-то грузовая машина с двумя бочками на борту проехала прямо под ними, и почти сразу же коснулись земли. Пару раз взревели двигатели, самолёт бежал к столбу с колпаком, затем двигатели присмирели, как будто успокоились, со свистом докрутились и обрели свою естественную форму пропеллера. Хвост опустился. Ребята сглотнули, освобождая уши от давления, и тут же вернулись, как будто кто-то их включил, все звуки: мужские голоса, рёв двигателя, шелест пропеллера. Самолёт как будто от досады всем корпусом пару раз вибрировал, затем сдался, успокоился и, вильнув хвостом, остановился. Пропеллеры ещё повертелись, как будто на холостом ходу, и остановились. Из кабины вышел пилот-радист и, перешагивая через мешки и ящики, прошёл к двери, открыл.