«Многие же первые будут последними, и последние первыми» (Мф. 19:27–30). Так она осталась одна, и, завершая свой жизненный переворот, сменила и место жительства и работу.

Очнувшись от своих воспоминаний Майя, сфокусировав взгляд, увидела, что мужчина из окна Южной башни смотрит на неё. Словно в оцепенении, она застыла под пристальным вниманием его глаз. Ей показалось, что они синего цвета. Зам смутилась, обратила кресло обратно к столу и скрылась за мебельной спинкой, прекратив, тем самым обоюдное изучение субъектов друг другом, избегая неизбежности изменения их состояний.

Москва. 12:40. Сентябрь, 13, Пятница

Южная башня.

Бенефициар стоял у окна своего кабинета с закрытыми глазами, отдав солнцу в распоряжение собственное тело. Оно баюкало его своими лучами. Герман убивал время. Его всегда было слишком много. Оно тянулось слишком долго и неторопливо, и так бесчувственно не отвечало его желаниям. А он желал быть занятым, подвижным, думающим, делающим, решающим. Бенефициару казалось, что он не смог бы быть счастливым через сотню-другую лет, когда искусственный интеллект полностью или почти полностью, заменит участие человека в труде, оставив только горстке людей право принимать стратегические решения. Что делать тогда таким как он? Отдыхать? Сколько? Месяц? Три? Год? А дальше? Чем упражнять свой разум? Чем заниматься днями напролёт? Чем тешить свое самолюбие? В чем добиваться успеха? Куда пригодиться? У него не было ответов.

Герман рассматривал время с позиции «было» и «будет», но иногда, а последние несколько лет всё чаще и чаще, она начал застревать в третьей временной ипостаси, в «сейчас». И это «сейчас» протекало слишком туго, слишком неповоротливо, оно слишком плавно переворачивало страницы необратимого мерила его существования, словно и не должно было последовательно сменять его состояния в процессе жизни, да и сами процессы, приводить к изменениям, к развитию. Герман, читая в детстве фантастику, мечтал о гипарксисе, о многомерных мирах, о мультивселенных. А сейчас подумал, что рассуждает, как последний романтик двадцать первого века.

Он устало вздохнул и открыл глаза. Вернувшись в реальность, он увидел, что из окна Северной башни на него, вернее сквозь него, невидящим взглядом Навсикайи, смотрела девушка. Она сидела в черном кожаном кресле, скрестив на груди руки, застывшая, словно восковая фигурка. Его взгляд пробежался по её худому, угловатому лицу. В нём не было ничего примечательного, она была, что называется «обычной»: немного раскосые глаза, брови с приподнятыми вершинами, среднего размера губы, сжатые, будто с трудом удерживали какую-то невысказанную во рту мысль. Её чётко очерченный подбородок был таким же острым, как и скулы, а овал лица формой напоминал продолговатую клубнику. Волосы отсвечивали запыленной медью, разделялись прямым пробором и прятались за спиной. Герман подумал, что они, скорее всего длинные. На вид ей было не больше двадцати пяти.

Девушка была одета в темно-серый брючный костюм. В вырезе двубортного пиджака, похожего на военный китель, застегнутого наглухо, виднелся воротник белой рубашки, также плотно закрытой до самой середины шеи.

Внезапно она, словно очнувшись, посмотрела ему в глаза. Эта осмысленность во взгляде воскресила её, все нервные окончания тела пришли в действие, запуская внутренний двигатель, и весь облик стал казаться теперь каким-то чрезвычайно живым. Герману показалось, что глаза у девушки зелёные, когда она, последний раз сверкнув ими, развернулась от окна и спряталась от него за равнодушным серебром стекла. И он, привычно увидел только собственное отражение. Как всегда.