Следующим выступал поэт Монпегас. Он закружился в воображаемом вальсе по залу и, притоптывая в такт ногой по паркету, продекламировал:

Окончил он эффектным прыжком в три с половиной оборота, приземлился на колени, проскользил по паркету до трона и замер.

– Браво! – засвистели дамы.

– 5,7! – объявил Кляузиус. – 5,9 за артистичность!

Следующим выступил иностранный поэт-модернист Декольтини. Он дождался абсолютной тишины, затрепетал, стал белее хризантемы в петлице и, вращая глазами, страстно произнес:

Тут Декольтини встал на четвереньки и быстро-быстро полез под кружевные юбки королевы Амальгамы. Что началось в зале! Дамы от счастья падали в обморок, министры пихали друг друга в бок кулаками, а Главный Художник Размазини даже сломал свои кисти при виде такой потрясающей композиции.

Декольтини с трудом оттащили от королевы Амальгамы. Она ободряюще улыбнулась ему.

– 6,0! – объявил Кляузиус. – 5,8 за артистичность

Овация продолжалась до тех пор, пока не выступили вперед Жеглине и Неглиже – два поэта, которые писали по очереди, а платили им за двоих. Жеглине встал в одном конце зала, а Неглиже – в другом.

– 5,8! – объявил Кляузиус. – 5,7 за артистичность!

Пока Жеглине и Неглиже искали друг друга в задних рядах, паркет быстренько был приведен в порядок после прыжков и падений предыдущих участников конкурса.

И вот выступил вперед поэт Антуан Нонсенс. Даже в отражении паркета было видно, какие у него печальные и серьезные глаза, хотя никто этого не заметил.

– Ваше величество, – сказал он и улыбнулся, – Ваше величество, вы прекрасны, как королева!

И наступила тишина.

Дамы, закрывшие было глаза в ожидании стихов, открыли их. Главный Распорядитель Террариум, отставивший под шумок свою палку с набалдашником, выкрашенную под бронзу, схватил ее снова. Начальник стражи Принципон, чесавший свой красный нос, дочесал его и встал по стойке смирно.

Под потолком зажужжала муха.

– И это все? – удивилась королева Амальгама.

– И это все? – удивились хором все вокруг.

– Да, это все, – сказал Антуан Нонсенс и слегка поклонился.

Поднялся невообразимый шум.

– Моменто финале? – закричал иностранный поэт-модернист Декольтини, вращая глазами. – О, спагетти катеначчио!

– Это черт знает что такое! – кричал Главный Критик Кляузиус. – Каждый дурак знает, что Наше величество – королева, и что она прекрасна!

– Правда глаза колет! – издевался поэт Монпегас.

– Позвольте, позвольте… – бормотал почтенный магистр Спектрограф. – Тут что-то есть… Белый стих или гекзаметр?

– ?Каков-вокаК! – кричали по очереди Жеглине и Неглиже.

– Голый натурализм! – кричал поэт Дрозофилл. – Где правда?

И даже де Триоль от огорчения посадил музыкантов.

И все кричали одновременно, и было совершенно ничего не разобрать, а флейта-пикколо под общий шум и гам стала вытряхивать из инструмента застрявшие там звуки демократического менуэта.

Антуан Нонсенс слушал всех и улыбался, хотя глаза у него были печальные и серьезные.

– Что может быть красивее правды на свете, чем сама правда! – воскликнул он.

И королева Амальгама возмутилась.

– Хоть бы комплимент какой! – сказала она. – Какая это правда? это наглая ложь! Мы возмущены!