Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла, и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.

А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно перебирал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.

К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В несчетный раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.

Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.

Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.

Бояре тихо перешептывались, недоуменно вопрошая друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.

Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.

В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», – отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.

Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.

Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.

– Соня… – Проговорил он внятно. – Сонечка…

– Я здесь! – Потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был).

– Сонечка, – голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, – в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…

– Все сделаю, братец, как ты говоришь.

На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.

– Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor («Предоставляю другим восторгаться добрым старым временем, лично же я поздравляю себя с тем, что родился именно теперь…») …

Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело – вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким! Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!