– За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали на падёж… За клевету меня исключили.

– Ты можешь снова вступить.

– Ну, уж нет. Не терплю словоблудия… Я просто хотел сказать, товарищ лейтенант, что вы тогда правы были: не надо копаться в болячках…

Я сидел в пустой ленкомнате в полном довольстве собой и в индюшачьей важности. На подведении итогов председатель комиссии дважды упомянул мою фамилию и похвалил весь расчет. Сергею, правда, комплиментов досталось больше. Его взвод отчитывался за полк по кроссовой подготовке, и все каким-то макаром уложились в разрядные нормы. Ничего не скажешь – молодцы, а я не верил, что они выполнят это свое обязательство. Мои подчиненные, уж точно, не вышли бы в разрядники.

Комиссия утром уехала, и я тихо радовался тому, что теперь можно расслабиться.

И никуда не деться, придется общаться с Сергеем.

В эти минуты он и ввалился.

– Ну как, гробовщик? Азимут – сорок, цель – чемергес?

Я промолчал, глядя ему в лоб.

– Да и потолковать надо бы, – проговорил он. – Я же соображаю, что ты на меня ножик точишь.

Я видел, что ему неловко, и был этим подло доволен.

Мне не хочется спорить. Смотрю в окно. День катится на вторую половину. В городке тихо – солдаты отправились в баню смывать инспекционный пот, а офицеры-женатики разошлись по домам. Пусто вокруг, даже не по себе.

– Серега, – сказал я, – а ведь мы не поймем друг друга.

– Почему, Лень? – Он весь подался ко мне, и в лице его появилось что-то просительное. – Почему, Лень? Мы же с тобой два старых стариканчика! – Это мое слово «стариканчик», так я Сергея иногда называл. – Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те полтора километра, как печать на будущее.

– Помню, Серега.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Да разве ж это конец? Ведь мы, точно, стариканчики из одного кубрика, и Сергей, и Даниял, и я.

– Ладно, Серега, пошли до хаты, – сказал я.

Но «до хаты» не получилось. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко.

– Гапоненко ушел.

Я выскочил из ленкомнаты. Схватил стоявший в тамбуре велосипед капитана Асадуллина, дежурившего по части. Повихлял по весенней, размазанной тягачами колее в сторону Лугинок.

Дорога взбиралась на бугор. Педали прокручивались. Колеса разъезжались.

Мальчишечью фигуру Гапоненко заметил сразу за бугром и прибавил ходу. Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, одно ровное поле.

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Приблизился и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темных морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он, мой ровесник, а совсем мальчишка.

– Пошли! – сказал я.

Он, молча, двинулся за мной.

Потом мы долго сидели в ленинской комнате вдвоем.

– О чем ты думаешь, Алексей? Две самоволки за три месяца – это трибунал! Знаешь об этом?

– А кому жалко?

– Мне жалко.

– Жалелок на всех не хватит, товарищ лейтенант.

– Твою девушку Катериной зовут?

– Катериной.

– Любишь ее?

Он глянул на меня исподлобья.

– Люблю, и что?

– Она же переживать будет, если в дисбат загремишь.

В глазах его я прочитал: «Много ты понимаешь!». И услышал:

– Не будет переживать. Вы, товарищ лейтенант, баб не знаете. Они только себя любят.

Я внутренне чертыхнулся и запоздало подумал о том, что девушке той всего скорее наплевать на какого-то Гапоненко. Не он, так другой найдется, мало ли солдат в гарнизоне!