– Как это сатана? – Настя едва не рассмеялась. – А глаза какие? Как адский пламень?

– Не, – помотала головой Зинка, – серые, блесткие, вот такие здоровущие, – изогнула руки, мол, вот какие.

Настасья задумалась на малый миг, но не смолчала:

– Вранье, Зинушка, не слушай. Был бы сатана, так не кусал, а подманивал, душу твою в темень уводил. Сулил бы много и расплату просил непомерную. Пёс он и никто иной. Может, голодный, как мыслишь?

Зинка почесала бок, поразмыслила:

– А пёс его знает, – и прыснула смешком.

Настя и сама захохотала, а чего ж не посмеяться? Смех-то лучше, чем слезы, да и в такую хмарь от него теплее да уютнее.

– Ох, – Зинка провздыхалась, – боярышня, дай тебе бог, хоть душу отвела. Со мной тут и не говорит никто, токмо шпыняют. А ты вот… – девка оглядела Настю, – добрая. Стерегись, народец тут суровый, обидят. Ежели что, помогу, чем смогу. А и белые у тебя зубы, отродясь не видала такого. И ямки на щеках дюже отрадные. Вечор девки шептались, что косы у тебя, что шерсть овечья, так ты не слушай, то от зависти.

Настя по доброте душевной едва слезу не обронила, сунулась к девке обнять, а та и замерла. Потом уж опомнилась и сама обняла боярышню, хоть и не по уряду.

– Зинушка, ты ступай к тётеньке, она ждать-то не любит. А я скоренько.

– Пойду, а куда деваться? – улыбнулась девка и ушла.

Настя огляделась: высокий забор частоколом, сарайки плотно друг к дружке. Хоромина виделась горой, чудилась неприветливой. Муторно, темно и слезливо стало боярышне. Уж на что любила новые места, но тут совсем запечалилась.

– Как в темной клети. Грудь давит, дышать нечем, – прошептала тихонько. – Вот бы к Тихоновой пустыни, там рощи светлые и отец Илларион близехонько. Я б колечко продала… – Настя подняла руку и оглядела перстенек с тощей* бирюзой, то малое, что осталось ей в наследство. Едва не заплакала, так вдруг жалко стало колечка, ведь одна только память и была о батюшке с матушкой.

– Боярышня! Торопись, тебя тётка кличет, – Зина манила из-за угла.

– Иду, Зинушка, – Настасья сглотнула непрошенные слезы и пошла к хоромам.

Там взяла ее в оборот тётка Ульяна: сама одежки выбрала, сама косу сметала и надела очелье на гладкий белый лоб.

– Ну с богом, – Ульяна оправила шитый бабий плат и двинулась к гридне, куда уж позвали перед очи хозяина, боярина Вадима Норова.

От автора:

Бабья половина - чаще всего самая высокая часть дома. Бабью половину еще называют - терем. Мужчины старались не заходить туда. А в поздней феодальной эпохе Руси - в терем не пускали никого, кроме мужа, отца или брата. Женщины жили практически в заточнии. В книге автор допустила более свободные нравы по причине только зарождающегося неравенства между мужчинами и женщинами после Крещения Руси.

Тощая бирюза - просто маленький камешек. Худой, тощий, невзрачный.

3. Глава 3

Боярин Вадим, сидя на широкой лавке в гридне, слушал писаря своего, поглядывал в окно на хмурое небо. По ранней весне все вокруг виделось муторным, серым, с того и боярин смотрелся суровым: взгляд недобрый, губы поджаты, брови насуплены.

– Второго дня прошел последний обоз в Развалки, – писарь хрипло откашлялся. – Нынче будет конный отрядец до Лямина, боярин Пашков упредил, воя прислал. Дед Ефим говорит, что вскоре лёд на реке вскроется.

Вадим изогнул бровь и посмотрел на писаря:

– Никеша, ты еще у бабки-шептуньи пойди вызнай, сколь тебе жить и какой лихоманки опасаться. Дед Ефим под носом у себя ничего не видит, а тут на тебе, вещать принялся.

– Так-то оно так, – почесал нос старый писарь. – Но дед говорит, коленки у него ноют, а то верный знак, что тепло грядет.