Тётка как назло не торопилась, вела степенную беседу и все о божественном, о светлом. Настя вздохнула и смирилась, а чтоб терпеть было приятнее, раздумывала об том, об другом. Так учил отец Илларион, мол, человеку не дают скучать его же думки.

Церковь Насте понравилась: просторная и светлая. Отец Димитрий читал громко, раскатисто, тем бодрил и обнадеживал людишек, что собрались к утреннему молебну. Сама боярышня крестилась истово, все поминала отца Иллариона, усопших батюшку с матушкой и просила отрады для тётки Ульяны. Напослед и за боярина Норова молила боженьку, чтоб дал ему сил поболее и сердечного тепла.

Стояла перед иконой и вспоминала как вечор наказывал Вадим своею рукой вороватого мужика. Поначалу испугалась, да не казни – поделом вору – а страшного лика боярина. Ведь кнутом хлестал без злобы, без гнева праведного, будто работу делал: брови не изогнул, дурного слова не кинул. Бездушный?

Настасья хоть и молодая, а разумела – все не так, как кажется со стороны. Будь Вадим бездушен, так пожалел бы ее, сироту? Отпустил бы продохнуть от подворья и уроков суровой тётки, приметил бы, что боится запертых ставен? Но глаза-то видели, что рука боярская не дрогнула, отвесила кнута сполна. И ведь сам казнь творил, никому не доверил.

Зина ночью все удивлялась, что боярин не засёк виноватого до смерти, что ушей не отрезал и не прибил к воротам торга*. Все твердила Насте, что она, может, правая, и боярин доброй?

Боярышня видала наказания не однова: в княжьем городище воров немало. Так и руки отсекали, и ноздри рвали, иных и вовсе вешали не вервие. Но там-то вои казнь вершили, а не князья, не бояре.

– Настасья, очнись ты, – тётка больно сжала руку боярышне. – Чего встала? Ступай по боярскому делу, да возвращайся скорее. Сословия своего не урони, не мели языком лишнего. Не болтай с простыми-то. Слышишь, нет ли? Да что ты как неживая!

– Слышу, тётенька, – Настя встрепенулась и двинулась идти, но Ульяна не пустила.

– Рот не разевай, домой торопись. Кудри, кудри-то опять повылезли. Да что ж за беда с тобой, растяпа ты эдакая, – ругалась тётка, а у самой глаза тревожные.

– Вернусь вскоре, ты уж не полошись, тётенька.

– Не полошись… – Ульяна принялась убирать под шапочку Настины кудряхи. – Сторожись, по сторонам поглядывай. И на что ему эти буквицы? Не прочел и ладно, так нет ведь, надобно ему, – ворчала.

Через малое время тётка отпустила Настю, пошла к хоромам, да все оглядывалась.

– Боярышня, куда сперва? – Зинка в теплом платке и залатанном зипуне топталась возле. – К Шалым иль на торг?

Алексей стоял поодаль, не сводил глаз с Настасьи, с того у боярышни и щеки румянились, и улыбка на губах цвела. А как иначе? Парень пригожий, ласковый, а взор огневой и очень волнительный.

– К Шалым, – Насте жуть как любопытно было вызнать, соврал боярин Норов про буквицы или правду молвил.

– Сюда, боярышня, – Алексей посторонился, пустил Настю с Зиной вперед себя и пошел следом.

А Насте отрадно, едва не спиной чуяла взгляд молодого воя, с того и шагала радостно, и головы не опускала. Была б пташкой – взлетела, до того хорошо.

В лад с Настасьей и погодка: тучи разошлись, показали серое небушко, а промеж того и скупой лучик солнца пробился сквозь толщу густых облаков.

– Видать, тепло скоро, – Зинка подняла лицо к небу. – Как мыслишь, боярышня, весна-то спорая будет или промедлит?

– Не знаю, Зинушка. Скорее бы листки появились, да небо синее. Хмарь давит, будто грудь сжимает и дышать не дает.

– Не печалься, – встрял Алексей, – дед Ефим сказал, что теплу скоро быть. Река лед скинет, вот красота-то.