– Как скажешь, – Настасья чуть склонила голову. – Дозволь Зину мне в помощь, поклажу таскать.

– Ступай, сама ее забери и сама укажи, что ей должно делать, – тётка отвернулась и ушла.

Настя улыбнулась, оправила очелье и бегом в девичью! В сенях остановилась, взглянула на боярскую гридню, опасаясь встретить хозяина, что показался ей недобрым и заледенелым. Пока выжидала, ухо наново загорелось. Пришлось тереть краснючее, унимать досадный зуд.

– За дело? – Голос за спиной – тихий, но страшный – заставил Настасью вскрикнуть.

Обернулась боярышня и напоролась на стылый взгляд боярина Вадима. Пока ресницами хлопала, пока думала, чем ответить, он смотрел на проклятое ухо и бровь изгибал.

– За безделье, – пролепетала и голову опустила.

– Кто ж поучал? Ужель сама боярыня Суворова расстаралась? – и вроде не сказал ничего дурного, а все одно – страшно.

Настя промолчала, не желая говорить об Ульяне скверного.

– Что ж в глаза не смотришь? Стыдишься? – боярин Вадим говорил степенно, но Настасье чудилось, что потешается.

Вздохнула боярышня и ответила, как сумела:

– Стыжусь, – голову подняла и взглянула прямо в глаза боярина. Тот прищурился и взора не отвел. На малый миг показалось Насте, что Норов вздумал улыбнуться.

– Чего стыдишься? Что присела на лавку и посмеялась всласть? Мое подворье справное, работных хватает. Никто не заставляет боярскую дочь гнуть спину с утра и до темени.

И снова Настя промолчала, не говорить же, что тётка не щадит, не рассказывать же, что отправила гридню чистить как простую чернавку.

– Что ж молчишь? Отвечай, коли спрашивают, – надавил голосом, подвинулся ближе.

– Вадим Алексеич, боярышня я лишь по рождению. Ни кола, ни двора. Приживалка. Твоей милостью и сыта, и обогрета. Так чем отплатить тебе? Только работой. А я вот… – Настя развела руками, мол, оплошала.

– А я расчета не просил, – Норов чуть насупился.

Настя попятилась, уж очень страшен был боярин: глаза студеные как тучи осенние, плечи широченные, кулаки пудовые. Пока ресницами хлопала, пока слова искала, Норов отступил:

– Ты с подворья-то выходила? В церкви лоб перекрестила? Крепость видала? На торгу была?

Настя и вовсе потерялась. Как ответить, если тётка не велела за ворота выходить?

– Утром ступай, погляди по сторонам, авось не будешь, как пташка в клетке, – сказал по-доброму, да так, что Настя замерла: откуда узнал, что тоскливо в дому, как угадал про клетку?

– Возьми с собой девку, с которой давеча хохотала. Она местная, укажет, – боярин уж было повернулся уйти, но остановился. – Новой ложницей довольна, нет ли?

Настя спохватилась бежать, ведь напрочь забыла, что шла Зину вызволять!

– Ой, – только и пискнула.

Боярин оглядел заполошную, чуть приметно улыбнулся:

– Брысь! – и присвистнул легонько, будто дитя малое подгонял.

Настя метнулась к дверям, но себя остановила, обернулась и поклонилась низко:

– Благодарствуй, боярин, – высказала и кинулась в девичью.

Дверь боярышня отворила так, что та об стену бухнула, всполошила Зину.

– Идем, Зинушка, – Настя поманила девицу. – Мне помогать станешь. Боярин у нас добрый, ложню мне выделил. А утром велел по крепостице гулять и тебя с собой взять. Рада ли?

– Какой? – Зинка глаза округлила. – Доброй? Это Норов-то? Ты, Настасья Петровна, дюже доверчивая. Боярин наш – вой по крови. Ему человека порешить, что нос утереть. Жалости никакой, тепла – и подавно. Откуль ты взяла, что доброй? Смешно же.

Настасья задумалась и крепенько. Еще о прошлом годе говорил ей отец Илларион, что вои непростые люди. Души губят – и свои, и чужие – хоть за правое дело, хоть за скверное. Мало кто из них совестью не мается, ведь нельзя спать аки дитё, когда кровь на руках. Но и иное сказывал, мол, не будь воев, смертей бы не убавилось, ибо живет в людях кровавое, толкает изводить друг друга. И ратники за всех берут грех на себя, обороняют, чужие души сберегают, а свои чернят.