Стол из сеней был установлен почти вплотную к низкому, настежь распахнутому окну комнаты. На нём стояли щербатые, разные по размеру тарелки, рядом алюминиевые вилки с окрашенными в синий цвет ручками, стопки, стаканы, посередине блюдо с несколькими крупно нарезанными селёдками, засыпанными зелёным луком, большая тарелка с колбасой и поменьше с салом и бутылки с водкой. На широком подоконнике гора черного хлеба, чугунок с картошкой в мундире, тарелка с медом. Сели на слишком высокие, наспех сооружённые скамейки. Через окно передали кутью и блины, мужики засуетились, послышалась команда:

– Помянем!

Все встали и, как говорится, «молча» выпили. Я никогда раньше не пил водку, во всяком случае, в таком количестве, но не пить было нельзя. Мужики закусывали торопливо, даже с некоторой жадностью. Между тем в комнате, где находились почти одни женщины, из-за стола поднялся незнакомый мне старик и стал что-то говорить. За нашим столом его никто не слушал. Мужчина в разорванной рубашке, сидевший почти напротив меня, высоко поднял стакан и громко произнёс:

– Правильный был дед! Пусть земля ему будет пухом!

И залпом выпил. За ним последовали другие. Мне тоже налили в стопку. Пить было противно. Вообще, всё было противно: вместо воспоминаний о Владимире Кузьмиче слышались одни и те же слова, все только ели и пили, в сырой одежде было зябко… Я встал и хотел было что-то сказать, но, окинув взглядом стол с рассыпанным луком, пустыми тарелками из-под закуски, жующих мужиков, передумал и пошёл домой. Вспомнилась картина погребения, вернее, «вспомнилось» не то слово, я словно увидел неправдоподобно большую окровавленную руку с окровавленным молотком, вбивающую в гроб окровавленные гвозди. При каждом ударе капли крови веером разлетались по чёрной ткани… Меня затрясло, к горлу подкатил отвратительно-приторный вкус мёда, и меня вытошнило.

Дома, помню, разделся и лёг в постель, накрывшись с головой, меня бил озноб, голова кружилась. Тут появилась бабка, потрогала лоб и запричитала:

– Батюшки! Да ты весь горишь! Я сейчас чаю сделаю. Не слушаешь ведь ничего! Ну, ничегошеньки!

Бабка принесла горячий чай, от него пахло медом. Я сделал глоток, и опять началась рвота.

2

Болел недолго. Молодой организм быстро восстанавливал силы, и, выздоровев, первым делом я, конечно, прибежал на вышку. Сердце, что называется, вырывалось из груди: и оттого, что бежал, и оттого, что я на вышке! Сколько разных событий помнит эта земля! Событий рядовых и удивительных, событий трагических! «Вышка» – одно лишь это слово завораживало, околдовывало. Здесь, под цементной плитой, спрятан клад, и знаю о нём только я! Воображение живо нарисовало ларец, полный драгоценных камней, золотые монеты царской чеканки и, конечно, перстень с огромным бриллиантом, как минимум времён Екатерины. Мне не терпелось с кем-нибудь поделиться этой тайной, удивить бабушку, родителей, друзей, словом, поразить всех. Я почувствовал себя героем! Но тут же подумалось, что ничего героического в этом нет и, в сущности, к кладу я не имею никакого отношения. Более того, его найти может кто угодно. Последняя мысль была пугающей. Однако клад уже столько лет пролежал здесь, да и с какой стати кто-то будет долбить щебёнку под пепелищем от костра? Барин знал, что делал! Этот аргумент успокоил, и, весёлый, я зашагал домой. Дома ждали другие дела. На следующий день опять пришёл на вышку, сел на кирпичный столб и стал думать о ларце, строить планы, как лучше его достать. Мне снова захотелось сейчас же рассказать о нём кому-нибудь, но, вспоминая Владимира Кузьмича, решил всё же не торопиться. И на другой день я был там же и всё повторилось. Из-за вышки я даже поругался с бабкой! Чтобы как-то избавиться от навязчивых мыслей, решил больше бывать в лесу или на речке. Однако всё чаще и чаще одинокие походы в лес и даже к реке стали заканчиваться на вышке. Она притягивала как магнит! Иногда я приходил туда по нескольку раз в день, садился на тот самый столб и долго сидел, перебирая в памяти мимолетные встречи с Владимиром Кузьмичом, и всегда возвращался к разговору за чаем. С некоторым удивлением стал отмечать, что все меньше меня манит перламутровый ларец. Меня мучила другая тайна: почему старик рассказал о нём мне? Почему он всё же не заявил о кладе? И чем дольше искал ответ, тем труднее было найти его.