Дедушке показалось, что мои крики доносятся из колодца, он побежал, прыгая на своей хромой ноге к колодцу, открыл крышку и пробовал разглядеть там мои очертания. А бабушка сразу поняла, где я кричу, и она сразу же заскочила на пасеку. Увидев всю картину, она громко позвала дедушку, подбежала к лежащему на боку улью, закрыла лицо фартуком, на ощупь начала за руки волоком по земле тащить меня в сторону калитки. Тут к ней припрыгал дедушка, схватил меня за талию, и они бегом вынесли меня из пасеки.

Но моё тело было сплошь покрыто пчёлами и они продолжали яростно жалить меня, бабушку, дедушку и прибежавшую на мой плач маму. Тут дедушка, на бегу догадался, как с меня можно снять сразу всех пчёл. Он закричал:

– Давайте в корыто его, там сразу и сгребём всех пчёл.

Водопойное корыто для коровы к счастью оказалось до краёв наполнено водою, и тогда меня окунули в него и стали сгребать пчёл с тела. В воде они уже не жалили и не могли летать. Мама сдёрнула сушившуюся на верёвке простынь, прямо в воде меня закутали в неё и бегом понесли в хату.

В хате меня уложили на нашу кровать в вэлыкихати и стали вытаскивать из тела пчелиные жала. А дедушка сразу догадался, что мои дела плохи, сбросил со своего велосипеда весь инструмент и собрался ехать за фельдшерицей. Но тут он увидел идущего мимо Гришку Руденка, и крикнул ему:

– Гришка, бегом сюда!

Гришка молча подскочил к дедушке.

– На велосипеде ездишь?

– А то!

– Прыгай на велосипед, и сколько духу будет мчись в медпункт. Скажешь Полине Артёмовне, что у меня внука искусали тысячи пчел за один раз. Пусть сгребает всё, что у неё есть для спасения, сажай её на раму и мчи сюда.

– Так тысячи ж не могут на теле поместиться.

– Замолкни и не пререкайся! Времени нет совсем! А ей всё скажи, как я велел!

Он подтолкнул Гришку с велосипедом за багажник и уже вслед добавил:

– Только, ради Бога, поспешай, а то можете не успеть!

Выбирая жала, бабушка и мама переворачивали меня то на бок, то на живот. Мама почему-то всё время плакала и постоянно спрашивала:

– Где у тебя болит, Женечка?

А у меня может от страха, а может так и бывает при множестве ужаливаний, но никакой боли я не ощущал и успокаивал её:

– Да Вы не плачьте, мама, у меня совсем ничего не болит. Это я просто испугался сильно. Поэтому и кричал.

Мне даже было интересно рассматривать, как у мамы и у бабушки начинают распухать ужаленные пчёлами лица и руки. Но лежать на кровати с периной казалось жёстко и очень жарко. Вначале попросил, чтобы на меня дули. Бабушка стала дуть, а мама взяла полотенце и начала махать надо мною, спрашивая:

– Ну как, тебе лучше?

– Нет, мама, мне как-то не так. Как будто всё мешает и жарко очень.

Тут вмешалась бабушка, она пощупала мой лоб и сказала маме:

– У него жар начинается, я платком своим головным пока помашу, а ты сбегай, в холодной воде намочи полотенце и положи ему на голову.

Полотенце быстро становилось теплым, и они стали мочить два полотенца и по очереди прикладывать их мне к голове и на грудь. Дедушка принёс ведро колодезной воды холодной и поставил его прямо у кровати. Он всё это время то заходил в хату, то выскакивал на улицу, посмотреть, не привез ли Гришка фельдшерицу.

Мне становилось всё жарче и жарче. И я опять заплакал, упрашивая маму:

– Мамочка, можно я на доливке лежать буду? Там не так жарко и простыни не будут прилипать ко мне.

Услышав это бабушка, вдруг тоже заплакала и запричитала:

– Ой, лышенько, это ведь только перед кончиной люди просятся на землю их уложить. Ой, лихо, какое! Что же ты это удумал, внучечёк?

– Ну, что Вы такое говорите, мамо, – сердито возразила мама, – у него просто от пота постель стала сырая, вот он и просится на доливку!