В этой книге речь пойдет о меланхолическом настрое, который я называю горько-сладким[8]. Под этим я подразумеваю склонность подолгу пребывать в печали, тоске, остро ощущать происходящее, все время помнить о быстротечности сущего и чувствовать удивительно яркую радость от созерцания красоты мира. Горько-сладкое мировосприятие предполагает осознание неразрывной связи тьмы и света, рождения и смерти, то есть горького и сладкого. «Бывают дни для сладости и дни для горечи» – гласит арабская поговорка. Трагичность жизни неотделима от ее величия; можно уничтожить цивилизацию и выстроить заново – и во всем снова проявится та же двойственность. Принять эту дуальность, подняться над ней можно, лишь полностью прочувствовав и пережив и свет, и тьму. Это преодоление и есть наша важнейшая задача. Горько-сладкое восприятие мира есть стремление к единству, желание вернуться домой.

Если вы считаете себя человеком горько-сладкого склада, то обсуждение аристотелевского вопроса о причинах меланхолии великих людей может показаться вам почти нескромным, похожим на самовосхваление. Так или иначе, его наблюдение подтверждается опытом многих веков. В XV веке философ Марсилио Фичино писал, что Сатурн, римский бог, олицетворяющий меланхолию, «согласился оставить повседневную жизнь Юпитеру, а себе избрал уединение и все возвышенное»[9]. В XVI веке Альбрехт Дюрер изобразил Меланхолию в виде печального ангела, а вокруг разместил символы творчества, знания, духовного поиска и томления: многогранник, песочные часы и лестницу в небо[10]. В XIX веке поэт Шарль Бодлер писал, что «с трудом может представить себе красоту», лишенную меланхолии[11].

Подобный романтический взгляд на меланхолию то становился общепризнанным, то терял популярность. В последнее время он явно не в моде. В программном эссе, опубликованном в 1918 году, Зигмунд Фрейд приравнял меланхолию к нарциссизму, и с тех пор она относится к области психопатологии. Большинство психологов считают слово «меланхолия» синонимом термина «клиническая депрессия»[12].

Однако вопрос Аристотеля не утратил актуальности, да и не мог утратить: есть в меланхолии что-то загадочное, что-то глубинное и важное. И Платон был меланхоликом, и Джалаладдин Руми, и Чарлз Дарвин, и Авраам Линкольн, и Майя Анджелу, и Нина Симоне, и Леонард Коэн.

Что же у них всех общего?

Я уже много лет ищу ответ на этот вопрос, идя по следу, оставленному сотни лет назад художниками, писателями, мыслителями и в целом философской традицией в разных частях света. В ходе этой работы я стала сотрудничать с современными психологами, учеными и даже с теоретиками в области управления (они пришли к выводу, что у лидеров и творческих людей, имеющих склонность к меланхолии, есть уникальные сильные стороны, а также выяснили, как эти сильные стороны лучше всего использовать). Я считаю, что переживания горько-сладкого спектра вовсе не являются быстротечными или непременно связанными лишь с определенным моментом, как было принято думать. Это незаметная тихая сила, это образ жизни, это давно сложившееся мировоззрение – столь же ценное для человека, сколь и лишенное серьезного внимания. Это искренний и возвышенный ответ на проблемы, связанные с необходимостью существовать в крайне несовершенном и прекрасном мире.

Горько-сладкий взгляд на вещи подсказывает, как реагировать на боль: принять ее, попытаться превратить в источник творчества, как это делают музыканты, или в средство исцеления, или в какое-то новаторское решение, или еще во что-то, что питает душу. Если никак не преобразовывать тоску и печаль, мы рано или поздно начнем выплескивать их на других через насилие, стремление доминировать, пренебрежение. Но если мы осознаем, что все люди сталкиваются – или обязательно столкнутся – с утратами и страданием, то сможем повернуться