– Да, я просто не считал нужным об этом говорить, но ощутил это именно так… Но там все немного сложнее… Я-то уехал мальчишкой из Ленинграда, а вернулся взрослым дядькой в Санкт-Петербург… К тому же город, по сравнению с Москвой, находится в довольно плачевном состоянии… Но все равно, я припал и теперь несколько лет могу жить спокойно. А умереть все же хотел бы там. Просто мне еще рановато об этом думать.

– Как это у Бродского? «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать»?

– Вот именно. И если позволишь, дам тебе еще один совет.

– Валяй!

– Советую тебе приехать в Москву за несколько дней до вашей знаменательной встречи. И не объявляйся никому. Походи по Москве, освойся, соберись с мыслями и чувствами, реши что-то для себя, а потом уж кидайся в омут встреч и воспоминаний…

– Додик, ты почему такой умный?

– От природы, что ж поделаешь. Сколько поколений умных евреев… Раввины, цадики, крупные физики…

– Это понятно, а вот как ты угадываешь мои мысли? Они еще не вызрели, не сформировались, а ты их уже высказываешь? Я сама уже что-то такое думала…

– Смотри-ка, оценила!

– Я тебя давно оценила, старый ты дурак!

– Боже, как ты непоследовательна!

Москва встретила меня холодом и цветущей сиренью. Я прилетела сюда в конце мая, последовав всем советам Додика – никому ничего не сообщив и сняв квартиру на Сретенке у его приятеля, который меня и встретил в Шереметьеве. Приятеля звали Юрой, он был очень приветлив и разговорчив, а квартира оказалась небольшой, но красивой, в новом шикарном доме с охраной.

– Это жена купила себе, когда была еще… не женой, одним словом. Нам тут тесно, продавать она не хочет, сдавать постоянно тоже, говорит, чужие засрут. Сами мы за городом живем, но иногда, по надежной рекомендации и ненадолго, почему не сдать, на булавки, как говорится? Так что живите на здоровье, я о вас много слышал от Додика. Вот вам все мои координаты, если вдруг что… Не дай бог что-то протечет или сломается, обращайтесь вот по этому телефону. Магазин тут прямо в доме, не бог весть что, но самое необходимое можно купить… Ну, вы же москвичка, разберетесь. Раз в неделю приходит женщина убираться, как раз вчера была, ее зовут Нонна Альбертовна, у нее есть ключи, но на всякий случай вот ее телефон. Я ее предупредил… Так, кажется, все. Одним словом, если будут вопросы, звоните мне, не стесняйтесь.

Все это он выпалил единым духом и умчался. А я осталась одна, в полном смятении чувств… Что делать? Как быть? Пока мы ехали из аэропорта, я смотрела в окно и мало что могла узнать. Море машин, пробки… А какое разнообразие марок… В моем детстве, если на улице появлялась заграничная машина, вокруг нее тут же собиралась толпа. Мужики голодными глазами смотрели на заморское диво, некоторые со знанием дела говорили, сколько цилиндров у этой марки, какая предельная скорость, сколько лошадиных сил и все в таком роде. А сейчас… Вон «бентли», а вон «ягуар», а уж о «мерседесах» и «ауди» говорить нечего! Этих как грязи… И реклама, всюду реклама! Раньше я помню только какие-то жуткие плакаты «Мир. Труд. Май», надписи на крышах: «Народ и партия едины», да дегенеративно прищуренного Ильича у въезда на Комсомольский проспект: «Верной дорогой идете, товарищи!» и почему-то совершенно не к месту вспомнился стишок, который ходил по Москве, когда у Калужской заставы поставили памятник Гагарину: «Москва, ликуй, тебе подарен железный х…, на нем Гагарин». Я спросила у Юры, как теперь называется Комсомольский проспект.

– А так и называется! И Комсомольская площадь тоже. Вообще комсомолу повезло, почти все названия сохранились, и «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», и даже Театр Ленинского комсомола, который, правда, теперь называется одним вполне благозвучным словом «Ленком», и молодежь понятия не имеет, что эта аббревиатура значит, – охотно отвечал мне Юра.