Яков Галинковский, опубликовавший в 1802 г. в «Иппокрене» перевод отдельных сцен из произведений английского романиста под названием «Красоты Стерна», представил новый перевод истории Марии. В примечании он выразил стремление показать «истинные красоты оригинала» и предлагал «знатокам» сравнить его труд с подлинником и дать «надлежащий суд»135. На самом деле переводчик оказался беспомощным в передаче психологических особенностей романа, а его вербальная точность постоянно переходила в буквализм, затруднявший понимание смысла. Вместе с тем он прибегнул к частичной русификации. Имя героини он варьировал на русский лад: Марья, Марьюшка, Маша, а монету в 24 су («four-and twenty sous piece»), предлагаемую в качестве чаевых, он заменил «четвертью на водку»136. В сравнении с переводом Галинковского особенно очевиден высокий стилистический уровень карамзинского перевода, сохраняющего в целом верность оригиналу. Сравните:
«Maria, though not tall, was nevertheless of the first order fine forms – affiction had touch’d her looks with something that scarce earthly – still she was feminine …»137.
«Мария была хотя и не высокого росту, однако ж очень стройна. Горесть напечатлела на лице ее нечто небесное. Она все еще была нежна» (II, 187).
«Марья хотя и не велика ростом, однако ж была из первых фигур, – печаль оттушевала ее взоры чем-то едва ли земным, но она все была женщина …»138.
Наконец, новый перевод П. Домогацкого: «Чувственное (sic!) путешествие Стерна во Францию» (1803) был еще слабее предыдущих, так как за основу его был взят не английский подлинник, а «приукрашенная» версия французского перевода Ж. Френэ. Переводчик не только не понимал различия между чувствительностью и чувственностью, но допускал к тому же грубейшие ошибки из-за плохого знания французского языка. Этот перевод изобиловал странными географическими названиями: «Лоар» вместо «Луары» (la Loire), «Анжира» вместо «Анже» (Anger). Встречались и настоящие курьезы: Собор Св. Петра в Риме (l’église de Saint-Pierre) Домогацкий по аналогии с известным ему памятником назвал «Петропавловской церковью», а relais de Veuves (то есть «почтовую станцию близ Вëва») превратил во «вдовью яму»139.
Таким образом, Карамзин, в отличие от большинства русских переводчиков – своих современников, сумел воплотить психологизм английского сентименталиста, хотя и несколько односторонне им воспринятый. В подобной интерпретации проявилась его сознательная установка. Он не мог совершенно не чувствовать стернианского юмора, но в начале 1790-х гг., утверждая культ чувства, предпочитал не замечать Стерна как юмориста. Такое восприятие английского романиста было распространено и в других европейских странах XVIII в. Даже в Германии, несмотря на талантливый и точный перевод И. И. Боде (Bode, 1730–1793) романы Стерна понимались в первую очередь как книги чувства140. Находясь в Веймаре, Карамзин узнал об этом немецком переводчике, который «славится» переводами из Стерна, о чем он сообщил в «Письмах русского путешественника» (77–78).
В подборе других фрагментов из произведений английского писателя для «Московского журнала» проявилась общая эстетическая направленность издателя и его высокая требовательность к качеству перевода. Помещенный в третьей части рассказ «Бедный с собакою. Отрывок из Стернова сочинения» имел сентиментально-филантропическое содержание. В «Прибавлении» от неизвестной переводчицы говорилось, что «Бедный с собакой своей, Мария и Ле-Февр останутся вечным монументом его (т.е. Стерна. – О. К.) чувствительности, и будут услаждением сердец, подобных его сердцу» (III, 282).