А после урока оставил свою любимицу Галину Перину, которая метит в репортерши и хочет получить золотой бублик, чтобы показать ей какую-то фигню, где было то, что она должна выучить к экзамену. Я слышал, как он сказал ей, что взял ее у своего друга в институте. По сути, он мог бы не напрягаться, не напрягать друга, а сказать ей: «Долби все произведения вдоль и поперек с самого пятого класса или же проси родичей трудиться все двадцать четыре часа в сутки ради твоего светлого беспроблемного будущего».

После того как Бочонок не оценил по достоинству мое сочинение, которое действительно писал я, а не списывал у каждого помаленьку. Я снова взял его на мушку, и он у меня второй в моем списке после Цифроеда. Я старался при написании этого сочинения, пыжился около часа-полтора, но Бочонок этого не оценил, поставив мне два-три. Сочинение было по книге «Преступление и наказание», в которой мне действительно понравилось начало. Темы сочинений были одна «лучше» другой. Я выбрал: «Образ Родиона Раскольникова» (самую простую, как сказал Бочонок, за которую выше четыре он не поставит, и тое сли все нормы грамматики, которые он сам-то, сомневаюсь, что знал на пятерку, будут соблюдены) и по-настоящему старался, и, по-моему, вышло даже очень ничего, но Бочонок нацарапал в моей тетради для сочинений, которая была почти пустой (тогда другие, хотя бы его любимица Перина, исписывали уже вторую): нет ссылок на текст, поверхностно. После того я ни раз подходил к Бочонку и спрашивал, что он имел ввиду под «поверхностно», но он лишь трепал какую-то ахинею, так толком ничего и не объяснив. Эти учителя говном изойдутся, доказывая тебе, какие они правильные и умные, и как бы говоря: Чего тебе не ясно-то? Все ж написано, вон сколько я красной пасты истратил, чирикая у тебя в тетради – так какие проблемы-то? Шуруй. Все равно ничего не добьешься, что я сделал, то сделал. Тогда у меня родилась непроизвольно снова злая черная шутка, и мои друганы мне в этом помогли. После уроков мы пробрались в кабинет Бочонка и вылили на его стол ведро воды, затем вытащили все ящики и полили воды туда, а Серый даже пометил несколько орфографических словарей, которые стояли в шкафу в конце кабинета. Мы все тогда ржали, точно кони. Мы всегда почти ржем, когда вытворяем такое. На нас точно спускается дух ржания. Мы плеснули пару ведер в шкаф, где стояли различные книжки и ушли. Кабинет походил на мини-бассейн. Рик еще тогда пошутил, что теперь у Бочонка есть, где поплавать. На следующий день поднялся кипиш. Дубоноска собрала два одиннадцатых класса и, подобно мегере, выштурмовывала перед нами, точно солдафон. Она сказала, что знает, что это кто-то из нашего класса набедокурил в кабинете литературы и что ему лучше сознаться. Все молчали. Потом директриса сказала, что у нее есть свидетель, которые видел этих вандалов, которые натворили это, и если те, кто совершил этот ужасный поступок сознаются, то милицию вызывать не будут. Но, разумеется, никакого свидетеля у нее не было, она просто хотела взять нас на понт. Рик, Серый и я смотрели на эту бешеную свиноматку с невинными личиками и время от времени кивали головами типа: Да-да. Какое безобразие. Дубоноска поершилась, а потом велела всем расходиться. Через два дня потолок в кабинете черчения весь высох, только остались пятна. Это было своего рода мое мщение Бочонку за то, что он так отозвался о моем сочинении: «Поверхностно». Естественно, и Дубоноска, и Бочонок и все в школе догадывались, чья это была работенка, но они ничего не могли сделать, потому что не было доказательств, а когда нет доказательств, то ты ори не ори, угрожай не угрожай, но все равно ничего не добьешься. Нам бы действительно попало, если бы нас поймали на месте преступления, но ведь не поймали. Мы играли с огнем. Это такое приятное чувство, от которого чувствуешь, что живешь и благодаря которому я возвращаюсь на время в детство. Но это также и опасное чувство, за которое можно тяжело заплатить.