– Знаю, баушка, знаю – у кривой березы она!

– Дак вот, мила дочь, горсть земли с могилы возьми и мне принеси: я на нее наговорю, а ты ее в рукомойник перед тем, как он будет умываться, брось… Завтре же ко мне и приходи!

– Спасибо, баушка, побегу я домой – поди, явился душегуб-от мой, еще хватится меня, окаянный!

– А ты, касатка, худыми словами Федора не брани: бес-от, он ведь завсегда услышит да и будет разжигать у вас ссору-то!

Анна с надеждой побежала домой, неся за пазухой ломоть хлеба с наговором. В ограде ее встретил завыванием дворовый пес.

«Что это у нас Лыско-то – уж втору неделю, как вечер настанет, так и выть, ровно волк, принимается?» – мелькнуло в голове Анны. «Лыско, перестань!» – Она замахнулась на собаку батогом[43]. Та, поджав хвост, пошла в конуру, но через минуту завыла опять.

«Господи, неужто перед бедой какой-то?»

Анна вошла в избу. Мужа дома не было, дети уже спали.

Долго же она у Евдонихи пробыла… А Федор, поди, опять пьет.

Анна подняла крышку сундука: муж, наверно, последние деньги взял. Ну так и есть – деньги исчезли… О господи, да ведь скоро подать платить!

Анна сунула наговоренный хлеб в подпечек. Отломила от другой краюхи кусок и понесла его собаке.

– На, Лыско, пошто воешь-то – голодный, чё ли?

А Федор в это время действительно был у самогонщицы Агапихи. Гривенник он уже пропил и теперь требовал самогона в долг.

– За деньги продам, а задарма – накося выкуси! Ежели всем вам, пьяницам, в долг давать, так скоро по миру пойдешь!

Федор не стерпел, что она назвала его пьяницей, рассвирепел, стал придираться к Агапихе, кричать и обзывать. Агапиха на своем веку не таких буянов видала. Она была не из робких.

– Ты чё на меня блажишь? Я тебе не Анна, я тебя нисколь не боюсь. Пошел ты к черту, изверг, пьяница, кровопивец! Бабу свою скоро в гроб загонишь, скотина! Вон даве приходила, жалилась, житья ей не даешь, паскудник поганый, одурел вовсе, издеватель! Связался с молодой, ну и черт с тобой, а над женой чё издеваться? Уходи отсюда, чтоб ноги твоей здесь не было! Будь ты моим мужем, я так проучила бы тебя! Я бы вправила твои трухлявые мозги в твою пустую башку.

Самогонщица стала выталкивать Федора за дверь, тот зацепился руками за дверной косяк. Тут появились муж Агапихи, Олимпий, и дочь Лизка. Олимпий – мужик проворный и жилистый, да еще Лизка ему помогла – прокатился-таки Федор по ступенькам крыльца…

По дороге домой он наливался злобой на Анну. «И ходит, и ходит, окаянная, по соседям, жалуется… Ну, погоди, проучу я тебя седни! Хредеет, а никак не подохнет. Померла, я бы на Федоске женился».

Подходя к дому, он изо всей силы пнул ногой калитку. Калитка от удара распахнулась, и Федор зашел в ограду. Анна знала уже, что он идет злой. Белее мела, вся дрожа, она встала у печи. Дети по-прежнему спали в горенке. Федор подошел к Анне и, не говоря ни слова, наотмашь ударил ее кулаком по лицу. Анна сразу почувствовала во рту соленый привкус крови. Не успела опомниться, как получила страшный удар по голове, и чтобы удержаться на ногах, успела ухватиться за столбик голбца.

– Федя… за что?! – еле прохрипела она. В глазах плыли огненные круги.

Осатаневший Федор снова занес сжатый кулак. Анна, не видя ничего кругом, рванулась к двери, выскочила на крыльцо. Федор, как дикий зверь, выскочил за ней, схватил с приступки тележный курок[44] и с размаху ударил жену. Удар пришелся опять по голове. Она упала у крыльца, поливая кровью землю, по которой ходила взад и вперед сотни раз в день ради того, чтобы жила семья, росли дети. В доме, который она строила своими руками, были всегда порядок и пища, и всегда накормлена, напоена и ухожена скотина. Ее руки, которые не знали усталости и покоя, работали день и ночь, создавая все благополучие этого дома, теперь бессильно лежали на земле. С каждым мгновением жизнь уходила из ее тела. Курок от телеги, которым она была убита, лежал рядом, и под него подползла струйка крови.