– Чего-чего? – вдруг услышал он голос детины, – Ты, вот чо. Если ты ведёшь со мной спор, дык, спорь вслух, а меня не боись: я мужик хоть и крутой, но справедливый – зря никого не обижу.
Чуркин смутился:
– Да, нет. Это я так… один сонет вспоминаю…
– А ты расскажи его.
– Что?
– Да сон этот.
– Да, понимаешь, это стихотворение такое, называется СОНЕТ, – пояснил Чуркин.
– Стих, говоришь… Сам сочинил?
– Да, нет. Шекспир. Английский поэт.
– Шекспир, говоришь… Это который – «быть или не быть»?
– Во-во. Он самый! – обрадовался Чуркин.
– Читай!
– Так это…тут это… как-то…
– Читай, читай… – разрешил детина, по-своему истолковав его нерешительность. – Читай! А тишина щас будет.
– А, ну, мужики! – зычным басом гаркнул детина. – Тихо!
Гвалт немного утих, но шум продолжался.
– Цыц, говорю! Это вам говорю я, Кузьмич! Цыц, значит – цыц!
Все притихли, недоумённо уставились на Кузьмича, а тот уверенно продолжал:
– Мы тут с вами пьём, балясы точим про баб, про работу, про политику, рыбалку – балаболим, одним словом, а человек, вот, – он хлопнул Чуркина по плечу, – сонеты Шекспира наизусть знает. Давай, Шекспир, рассказывай. Только громко и с выражением. Просвети их малость…
– Ты утоляешь мой голодный взор… – оглядевшись, робко начал Чуркин.
– Точно. Очень точно. – тихо проговорил Кузьмич, отпивая из четвертой кружки.
Голос Чуркина крепчал и приобретал интонацию – «выражение»:
Кто-то уронил кружку. Бармен коршуном вскинул взгляд в ту сторону и успокоился: она не разбилась, но осталась лежать на полу.
Кто-то негромко кашлянул, на него со всех сторон зашикали.
Стояли нетронутыми кружки с пивом, и ровно струился дым от забытых сигарет.
Чуркин закончил. Очнулся и смутился: в «Зюкайке» стояла тишина.
– Как верно сказано: «то всех богаче я, то всех бедней» – раздумчиво, тихо и даже грустно произнёс Кузьмич в полной тишине.
И, вдруг, раздались робкие хлопки, потом тишина взорвалась аплодисментами. Все подняли кружки с пивом, выпили за сонеты, за Чуркина, в смысле – за Шекспира – и тут же раздались голоса:
– Давай, Шекспир, читай ещё!
– Давай, давай, Шекспир, не стесняйся!
И Чуркин «давал». Он с упоением читал сонеты один за другим: к нему пришло вдохновение!.. Он выплёскивал с ними всю свою душевную боль и непонятное беспокойство и – его слушали!
А на улице мела метель. Раскачивалась под жестяным абажуром лампа, да где-то на крыше громыхал полуоторванный лист железа, как будто возвещая своим грохотом о каком-то важном событии четвёртого года перестройки…
…На следующее утро все средства массовой информации сообщили о завершении вывода «ограниченного контингента советских войск» из Афганистана.
Свидание
(21 июня 1991 года)
Чуркин сидел на голой панцирной сетке железной кровати, расположенной возле окна, которое снаружи было перегорожено незамысловатой, в простую клетку, решёткой из толстой стальной арматуры, и молча смотрел на эту, уже чужую, женщину, называвшуюся его женой. Она нервно ходила по комнате то и дело, натыкаясь, то на табурет, то на кровати и, отчаянно жестикулируя, говорила, говорила и говорила.
Краем уха Чуркин слышал её инсинуации о том, что он напрасно поддался уговорам директора завода, этого индюка Самохина, приехать сюда, в этот богом забытый городишко на краю света. Что он, Самохин, еще, будучи в НИИ Главным инженером, всегда пользовался его, Чуркина, добротой и заказывал Чуркину изготовить для него то деталь для машины, то что-нибудь для дома, то что-нибудь ещё, и никогда ему, Чуркину, за это ничего не платил. И так далее, и так далее, и так далее. Чуркин не реагировал на этот «обвинительный обвал информации». Он вспоминал. Вспоминал другую встречу. Другое свидание…