Анна относилась к происходящему с непоколебимой невозмутимостью и планировала бракосочетание, тихое и скромное, под стать своему характеру. Она не испытывала тяги к броскости, одевалась в серое, черное или темно-синее и предпочитала простую одежду с четким силуэтом. Ральфу казалось, что его будущая жена держится отстраненно и даже будто строит из себя монашку. Религиозные воззрения друг друга они не обсуждали; наличие веры у обоих признавалось и принималось. Насчет переезда в Африку у нее не было ни малейших возражений.

– Она просто кивнула, и все, – поделился Ральф с дядюшкой.

– Вот и хорошо, – ответил Джеймс. – Я опасался энтузиазма.

Он пояснил, что в тех краях недолюбливают людей, что являются с распростертыми объятиями, готовые к романтическим лишениям и тяготам. Рассудительное согласие Анны выглядело куда более надежным основанием для совместного будущего, нежели постоянная болтовня о том, что сулит это будущее.

Впоследствии Ральф думал, что женитьба стала для них обоих прыжком в неизвестность: они ведь практически не знали друг друга. Но, быть может, когда ты молод, то даже не задумываешься о том, что неплохо бы хоть что-то узнать о своем избраннике, с которым намерен связать жизнь.

Что касается скучных цветов одежды и вообще манеры рядиться под монашку, Ральф, повидав мир и приучившись разглядывать женщин, сообразил, что стиль Анны был сознательным выбором, стремлением подчеркнуть индивидуальность и проявлением несомненного артистического дара. Платья она шила сама, поскольку, располагая скромными средствами, не могла себе позволить даже норфолкские цены, не говоря уже о том, чтобы зайти в любой лондонский магазин. Те деньги, которые у нее водились, она тратила на ткани, пуговицы и отделку, а потом кроила, обметывала и шила, внимательная до одержимости, аккуратная до маниакальности. И потому одежда Анны выделяла ее среди всех знакомых Ральфа – выделяла не монашеской строгостью, а подлинным шиком.

– Фрейд писал, – сказала Эмма, – что религия представляет собой общечеловеческий навязчивый невроз. – Она посмотрела на брата поверх очков. – Скажи-ка мне, Ральф, что случилось с динозаврами?

– Их среда обитания изменилась, – ответил он. – Из-за перемены климата.

Эмма язвительно усмехнулась, и Ральф понял, что она задавала свой вопрос, не ожидая ответа.

– Беда наших родителей в том, – сказала она, – что их среда обитания остается неизменной. Все одно и то же, по всему графству. Они везде чувствуют себя как дома.

Желание Эммы исполнилось: она поступила в медицинскую школу, а домой возвратилась лишь на свадьбу Ральфа. Она сидела, забравшись с ногами на ту самую старую кушетку, которую остервенело колотила в 1939-м, а на коленях у нее лежала раскрытая книга. Эмма слегка раздобрела; уверяла, что во всем виновата больничная еда – клецки, выпечка, нутряное сало. На такой еде она и сама все больше походила на клецку. Тем не менее у нее был ухажер, ретивый местный паренек по имени Феликс, не принадлежавший к привычному кругу приверженцев Писания. Она вела себя с ним дерзко, даже вызывающе, и далеко не всегда отвечала на его письма.

Эмма не переставала ворчать по поводу нового платья, которое пришлось шить к свадьбе, пусть и оплаченного отцом; она бы заплатила из своих денег, добавляла сестра, если бы Мэтью удосужился ее спросить, отвел в магазин, позволил побеседовать с продавщицами и позволил подобрать шляпку в тон. От парикмахерской она и вовсе бегала. Анна, ее будущая невестка, предложила помочь и сделать химическую завивку. Услышав об этом, Эмма бранилась так долго и злобно, что сама поразилась своим талантам.