– За весь Дублин я не скажу. Но на той почте точно все знают.

– Получается, ты целую неделю не будешь развозить письма, – удивился Лев. – Люди же возмутятся.

– Наоборот, спляшут на радостях. Наш народ не шибко жалует почтарей.

– Почему?

– Издавна так повелось. Красотулечка, может, нацедишь еще пивка? Байка-то выйдет аккурат на кружечку.

Хозяйка покачала головой, но пошла в погреб.

– Пользуешься моей добротой, – ворчала она.

– Издавна так повелось. Когда юноша хотел объясниться в любви, он не писал признаний, а сайгачил на луг, рвал там охапку вереска и горечавки, опосля чего топтался под окном девицы, пока та не выглянет. Ну, или пока отец красавицы не прогонит дубиной. Или, вишь ты, когда бабуля из соседней деревни поздравляла внучка с днем рождения, она посылала не телеграмму, а пару шиллингов. В наших краях народ не настолько богат, чтобы тратиться на почтовые марки. Письма отправляет государство. Поэтому соседи знают: почтарь – завсегда символ беды.

Он хлебнул из кружки и облизал губы.

– Прадед мой разносил похоронки в 40-е. Эйре в ту войну не вмешивалась, но сто тысяч парней ушли добровольцами в британскую армию. Они гибли на чужой земле каждый божий день. Даже по воскресеньям. На почту приходили пачки сообщений за подписью треклятого Уинни[8]. Прадед складывал их в сумку и раз в месяц обходил наш городок, семь окрестных деревень и полсотни далеких ферм. У старика не было правой ноги, только скрипучая деревяшка, потому ходил он медленно, постукивая протезом. Этот стук пугал людей до смерти. Матери и жены, заслышав издали жуткие звуки, закрывали окна. Молились: «Господи, пусть он пройдет мимо!» Мальчишки разбегались в ужасе, с криком: «Берегитесь! Траурный вестник идет!» Так его прозвали за черный мундир.

– Но ведь война кончилась!

– На континенте, может быть. А у нас на острове… Слыхал про «Шинн Фейн», «Кланн-на Поблахта», ИРА? Отряды боевиков взрывали бомбы на севере, но среди них было немало парней с юга. Так что и моему деду пришлось разносить похоронки в 60-е и в 70-е. А еще повестки: матерей вызывали в суд, чтобы они давали показания против своих детей. Дед завел упрямого осла, который поминутно останавливался и орал благим матом, требуя жратвы. Пока скотина паслась, ощипывая придорожный чертополох, дурные вести не расползались по округе.

Ирландец надолго припал к кружке.

– Отец думал, что времена, наконец, поменяются. Но и на его долю хватило «писем из ада». В конце 80-х полыхнуло в Ольстере и Белфасте, британцы ловили наших парней сотнями, а в тюрьмах многие из них умирали. Люди снова начали шарахаться, едва завидев почтаря. Отец ездил на пикапе и заправлялся всегда на пару пенсов, чтобы машина непременно заглохла где-нибудь посреди полей. Там и сидел весь день, глядя на облака, а вечером возвращался в почтовую контору и говорил начальнику: «Ладно, до завтра подождут. Хоть эту ночь поспят спокойно!»

Он допил пиво, постучал по донышку, подгоняя последние капли.

– Мне, считай, дико свезло. Я всего лишь развожу штрафы, счета за электричество и прочие бумаги, которые не радуют соседей. Но если я задержусь на неделю, значит, люди чутка поживут без нервотрепки. За это стоит выпить еще, а?

– Ишь, чего захотел! – нахмурилась Мюрин. – Я-то, наивная, обрадовалась. Думала, позовем в гости культурного человека, а не твоих свинорожих собутыльников, хоть денек трезвым походишь. И чем все кончилось?! Нарезался, ирод, и, поди же ты, все мало!

Да уж, пора не просто откланиваться, а бежать. Иначе угодишь под раздачу.

Лев встал из-за стола.

– Так в какую сторону, говоришь, ехать?