– А в чем эта искренность проявляется?

– Я помню, сто лет назад у нас была компания, и у одной девочки ребенок был совсем маленький. И она, как все молодые мамы, заводит песню про Ирочку-Петеньку: «Не потому, что я мать, а просто так получилось, что гениальный ребенок». Я ее спрашиваю: «Оля, а сколько лет твоему ребенку?» Она отвечает: «Года два». О, думаю, вот это нормальная история. Начинаю ее хвалить, а она: «Что?» Я говорю: «Ты же сказала: года два». Так вот, возмущению не было предела: «Я сказала: год и два». Короче, я был посрамлен. То есть мать никогда не ошибется. А я вот сейчас, наверное, ошибся лет на пять в возрасте детей.

– Отцу можно, да?

– Отцу – можно, потому что он нормальный человек.

– Принимается. Хорошо. Скажите, Миша, а вам часто задают вопрос про вашего папу?

– По-моему, такого не было, чтобы этот вопрос не прозвучал.

– Вот и я задам. Про то, как папа влияет на ребенка, про то, что вообще значит папа. Вот какое влияние оказал на вас ваш папа?

– Вы как будто подгадали. В эти дни в продажу выходит книжка. Она про папу и про меня. И суть всего этого – название. «Мемуары двоечника»[1].

– «Мемуары двоечника»?

– Да. Потому что я был двоечником, и двоечником, как я поздно, к сожалению, выяснил, был мой папа.

– А главный двоечник – папа?

– Да. Я это, к сожалению, узнал, только когда учился в классе десятом.

– А он скрывал?

– Скрывал, естественно. Все то же… Все родители говорят детям: «Вот в наше… вот мы учились… А вот ты…»

– И что он говорил? Что прекрасно учился, был пятерочником?

– Естественно! Пока я не увидел его табель.

– Прямо врал.

– Врал. И это был не первый обман.

– А первый?

– Первый обман – с этого начинается моя книга. В папиных книгах, ну, когда он пишет о семье, есть фотография: он и моя мама стоят, умильно склонившись над колясочкой.

– А кто же в колясочке?

– А в колясочке… Такая ажурная колясочка, соломенная. И если внимательно приглядеться… но ведь никто не приглядывается. Так вот, если приглядеться, то через соломку видно, что там никого нет, в этой колясочке. А фотография иллюстрирует появление долгожданного ребенка.

– И что же это было?

– Это было за два года до моего рождения. Папа где-то снимался, а мама приехала его проведать. Им очень понравилась ажурная колясочка, и они сфотографировались. Так что моя жизнь началась с этой мистификации. А потом продолжилась.

– И как данная мистификация влияет на вашу жизнь, Миша?

– Ну как? Плохо все очень.

– Плохо?

– Да, все очень плохо. Если жизнь началась с обмана, то так она и дальше покатится.

– А нельзя ли поподробнее про вот это самое детство, которое у вас было, я слышала, довольно буйное.

– Ну, бурное, скажем так. Многогранное.

– Значит, зачитываю: взрыв унитазов, воровство, издевательства над учителями…

– По первым двум пунктам – согласен. А вот про учителей – неизвестно, кто над кем издевался.

– Так.

– Они надо мной или я над ними. Потому что, должен сказать, наша школа – я имею в виду школа моего детства, советская, – она была заточена на подавление личности. То есть ты попадал в некую машину и либо становился отлаженным винтиком в этой машине, либо ты был сломанной деталью. Я такой деталью и был. И теперь думаю: «Черт, почему я не стал этим винтиком?» Потому что потом мне очень не хватало тех знаний, которые можно было бы получить в школе. Но у меня не было времени на это. У меня была борьба.

– Минутку. Можно спросить?

– Да, конечно.

– Это был какой-то протест против всего? Или это свойство характера, которое не давало возможности встроиться в систему?

– Черт его знает. Я никакой не революционер, и откуда взялось неприятие вот этого… ханжества, что ли… Допустим, первый класс еще. Нам сказали: «Завтра будут фотографировать, оденьтесь нарядно». Все сидят в белых рубашках, а я в какой-то жуткой клетчатой рубашке даже не сижу, а лежу на столе. Возможно, какой-то протест уже тогда был во мне заложен. Вот вы, наверное, не знаете, что такое звездочка.