– Рад тебя видеть, Ланс.

– Спасибо за приглашение.

– А где же твоя муза? Побоялся, что уведут?

Не подав виду, Ланс пригубил бокал, напустив на себя беззаботный вид.

– Увы, у нее не получилось, репетиция в новом спектакле, – почти солгал он.

– Жаль. Ты уже успел с кем-нибудь познакомиться? У нас сегодня много новых лиц! – не унимался Стив, из которого бурным фонтаном била деловая активность.

– Нет, не успел, – вяло, без интереса ответил Ланс.

– О, не беспокойся! – воскликнула бобровая мордочка, не заметив отсутствия азарта к новым знакомствам. – Это легко исправить! – и с мягкой непринужденностью светского льва потащил Ланса в гущу гостей. Многих из них Ланс нашел весьма занимательными и применил бы в качестве будущих персонажей. Джон Гутенберг, остановив свой хмурый блуждающий взгляд, решил завести их обоих в море философского диспута.

– Почему, как вы думаете, драматические произведения еще не исчерпали своей привлекательности? – спросил он и, не дав Лансу ответить, продолжил: – Почему, например, поэзия, имевшая такой большой успех в античное, средневековое и более позднее время, мало интересует нынешнее поколение? Ведь аналогичные события происходили и происходят и с другими жанрами. Не боитесь ли вы, что ваш жанр психологической драматической литературы начнет уступать другим, таким как детектив или сатира?

– Ну и вопросы у вас! – решил отшутиться Ланс.

Тут в разговор вмешался Дирк Бишоп, начинающий писатель драматичных произведений. Это был подвижный молодой человек с искрящимся взглядом и доброй улыбкой.

– А какая разница почему? Главное, что за это платят! – и он похлопал себя по правому карману, где незамедлительно что-то звякнуло.

Гутенберг, поморщившись от реплики молодого писаки, сделал пренебрежительный жест, словно отгонял муху.

– Это все несерьезно, – добавил он. – На мой взгляд, мы слишком легко забываем то, что причиняет нам боль. А если бы человечество помнило про свою боль, я не имею в виду социальную прерогативу в стремлении к идеализму, я лишь говорю о разумности человеческих действий, то оно вынесло бы немало уроков из собственной истории.

– А разве это не так? – решил поддержать разговор Ланс.

– О, нет. Вспомните о бесчинствах во время Второй мировой войны, войн во Вьетнаме, Афганистане и посмотрите на мир сегодняшний. Нет, человечество определенно лишено здравого ума.

– Вполне вероятно, вы и правы, – парировал Дирк, – только как же внутренний мир человека? Нельзя же все бразды правления отдавать только разуму.

Воспользовавшись паузой, Ланс взял у проплывающего мимо официанта пару коктейлей, один себе, другой Дирку, и тот, учтиво кивнув, взял его.

– Вы что же, хотите поговорить о внутреннем мире Гитлера или Сталина? – парировал Гутенберг, и в его голосе прозвучали металлические нотки.

– О, вы о чем…

– Максимум террора в минимальное время против наименьшего количества объектов, – продолжил он, перебив Дирка.

– Увы, но это не внутренний мир! – вмешался Ланс. – Это реализм фантасмагорий политических операций. Вы, конечно, скажете, что во всем виноваты политики! И действительно, очень легко на них все свалить. Но позвольте предупредить ваши слова. Политики – это вершина социальной иерархии, да, это безусловно. Ну а как они ими становятся?! При поддержке масс! На мой взгляд, если у штурвала страны деспот и тиран, значит, народ хотел его там видеть, явно или «по Фрейду», но хотел.

Гутенберг, задумавшись, начал поглаживать усы платком.

– То есть вы сводите все к выбору, который делает отдельно взятый человек. А как же память о боли?

– Память у всех разная, и боль тоже. Что больно для вас, для меня может быть малоощутимым, и наоборот. А что касается этого же понятия, но на большом формате, то суть сводится к тому, что человечество всегда хочет хлеба и зрелищ. И от этого никуда не деться, природа у нас такая, – закончил Ланс под аплодисменты Дирка.