Сравним это отношение к поэту с отношением самого Пастернака к своему «божеству» – Скрябину – в стихотворении «Детство» (1916):
Голоса приближаются:
Скрябин. О, куда мне бежать
От шагов моего божества!
Телефонный разговор Сталина с Пастернаком о судьбе Мандельштама, как известно, закончился попыткой поэта перевести тему на вопросы «о жизни и смерти». В книге «Портрет Бориса Пастернака» З. Масленниковой приводится несколько версий реакции «вождя народов» на эту «дерзость».
а) Сталин положил трубку (обобщенная версия Анны Ахматовой – Надежды Мандельштам),
б) сказал: «Вести с вами посторонние разговоры мне незачем» (рассказ Николая Вильмонта, обедавшего в тот день у Пастернака),
в) пообещал встретиться как-нибудь за «чашкой чаю».
Пусть вторая встреча и разговор не состоялись, но сама пастернаковская постановка вопроса «о жизни и смерти» – это как бы продолжение диалога равных: «властителя дум», «поэта» и земного властителя, «царя». Прообразом этой коллизии является разговор Пушкина с царем, закончившийся созданием мифемы об «умнейшем человеке России», приписываемой Николаю I.
Вспомним, что Сталин в юности писал стихи, которые впоследствии попали в хрестоматию, а Пастернак еще до революции стал «божеством» для многих читателей. В некотором смысле Пастернак действительно был небожителем: его кабинет в переделкинской даче, стоявшей на отшибе городка писателей, находился на втором этаже и окна выходили на поле («неясную поляну») и кладбищенский лес. Этот лес Пастернак в «живаговском» стихотворении «Август» (1952) превратил в «имбирно-красный» «печатный пряник», соседствующий с небом:
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно…
Имя Пастернака, как и имя Чуковского, со временем превратилось в узнаваемую мифему. Очевидно, что в национальной картине мира имя «Борис», помимо ассоциации с Годуновым, притягивает фамилию Пастернак. Например, когда в воспоминаниях Анны Ахматовой возникает «Борис» или даже «Боренька», сразу ясно, о ком речь.
«Анна всея Руси» и «Биография рыжего»
Ахматова – «Анна всея Руси», коронованная Цветаевой в стихотворении «Златоустой Анне – всея Руси» (1916), – является автором многих словесных формул русского литературного мифа ХХ столетия. Среди них особого упоминания заслуживают: «Какую биографию делают нашему рыжему» (о судебном процессе над Бродским) и «Боренька знал, когда проснуться» (о первой встрече четырёхлетнего Пастернака с Толстым, по воспоминаниям Л. Гинзбург).
«Царица русской поэзии» Анна Ахматова и «первый поэт империи» Иосиф Бродский в разное время посещали дачу Чуковского. Ахматова дружила с Лидией Чуковской и гостила у неё в сторожке, которую, по свидетельству А. Афанасьева, из-за его малого размера Чуковский назвал «павильоном „Пиво-воды“ – так название и вошло в культурный фольклор». Бродский нашёл у Чуковского покровительство и защиту в судебном деле, в котором поэту, не являвшемуся членом Союза писателей, вменялось обвинение в тунеядстве.
«Пиво-воды» в Переделкине и «будка» в Комарове как места пребывания Ахматовой вызывают ассоциацию с бедностью и изгойством и вступают в оппозицию с величественными коннотациями петербургских топосов «Царское Село» и «Фонтанный Дом», которыми поэтесса подписывала свои стихи. Это важные вехи ахматовского биографического мифа, фиксирующие образ «царицы в изгнании».
В биографическом мифе Иосифа Бродского также присутствуют имперские мотивы. Например, стихи о жизни в Ленинграде от лица царя Одиссея: «Одиссей Телемаку», «Итака» и др. Именно с «царственной» позиции уверенного в своём даре поэта разговаривает молодой Бродский со своим прославленным покровителем. Чуковский подписал письмо деятелей культуры в защиту опального поэта, но благодарность молодого гения выражалась в чтении своих стихов и «развязном» поведении. Это недовольство видно по дневнику старшего писателя. П. Крючков в альманахе «Литературное Переделкино» приводит апокриф о том, как приехавший к своему другу А. Галичу Бродский участвовал в ночной вылазке на дачу Чуковского за водкой.