Пара посещала курорты, театры, общество, вечеринки. Лоснящийся Егоренька вращался как сыр в масле, нравился женщинам и втихую приглядывался к ним. Дальше мы знаем…

Спустя пару дней после обструкции Егоренька было позвонил повиниться да вернуться, а ему посулили при встрече выжечь шокером зенки.

Сомневаться не приходилось, ибо резкое преображение умеренной ласковой худенькой женщины самых благородных наклонностей в откровенную фурию, жаждущую лишь крови и потрохов, перепугало насмерть. Всё было кончено. Иваныч отступился и сменил наливайку, чтобы не изжарили зрение…

Соня зашла в знакомый магазин «Пиво, воды». В предбаннике пошатывался потрепанный пьяный Егоренька, пересчитывал мелочь на ладони и чертыхался – не хватало. Соня живо натянула капюшон. Купив квасу, минуя предателя, она спросила:

– Не хватает, мужик? Вот, держи.

И сунула Егореньке всё, что было в кошельке (тысяч сорок), и живо удалилась.

Спустя месяц ей позвонили доброжелатели и сообщили, что Егоренька умер с перепою – сердце.

Соня отложила трубку, тихо улыбнулась, вздохнула без грусти и опять углубилась в книгу… Верная классика и абажур. Что ещё надо…

Иван Петрович жил холостяком. Его тонкая натура ещё не вполне переварила крушение брака, когда в квартиру по соседству заселилась новая одинокая жилица.

Одним утром Иван Петрович и новенькая вместе очутились в лифте. Молчать шестнадцать этажей женщине казалось скорее скучным, нежели неловким, как уже вскоре определил Иван Петрович её психотип…

– Прасковья. Можно просто Паня, – сказала дородная, что актриса Мордюкова, баба и сунула Ивану Петровичу крепкую ладонь.

От неожиданности тот принял проколхозный стиль знакомства и после секундного замешательства тоже отрекомендовался соответствующе:

– Э-э, Петрович.

– Что в коробке-то, Петрович? – фамильярно спросила Паня про футляр в руках соседа.

Поразмыслив два с половиной этажа, прирождённый флейтист Иван Петрович всё же нашёлся.

– Дрель, – соврал он, дабы не вызвать в новой простоватой соседке когнитивный диссонанс, а паче избежать знакомой снисходительной ухмылки, что коробила музыканта.

Паня одобрительно хмыкнула, и последующие встречи флейтиста с бесхитростной женщиной стали носить откровенно ремонтно-эротический характер.

Как-то Иван Петрович застрял в гастрономе подле арбузов. Он размышлял, взять ли арбуз или селёдку (хотя пришёл за молоком), когда ему сзади настойчиво постучали по голове чем-то увесистым.

Это была Паня. В руке палка сервелата. Им-то она столь оригинально и «окликнула» соседа.

– Напугался? – безошибочно угадала Паня эмоции впечатлительного музыканта и, дружески улыбаясь, говорит: – Слышь, Петрович, гвоздик надо присверлить. Десяток-другой. А у меня дрели нема. Пособишь по-соседски?

Петрович пришёл в себя и:

– Да я бы рад! Но, как назло, дрель знакомому отдал.

Извиняйте, мол.

– Ц! – сказала Паня и, поигрывая колбасой, развязно удалилась. В широкой мужской спине её читалось лёгкое женское разочарование.

«Чёрт, да она, кажись, глаз на меня положила!.. – догадался музыкант, потирая гудящий затылок. – А она ничё. Всего-то сантиметров на двадцать меня и выше. Зато я лет на пять моложе, пусть и лыс. То на то и выходит. Если позовёт посмотреть утюг – всё, положила! Утюг – это, знаешь ли… Это!.. У-у, знаешь…»

Да-с, позвать мужика посмотреть заартачившийся утюг, а показать кое-что поинтересней – национальный русский женский спорт ещё со времен утюгов на угольной тяге и даже вальков с рубелем.

И вскоре позвали… Петрович ликовал, хотя боялся электротока. Детское засовывание шпильки в розетку привело его некогда в реанимацию и в стан убеждённых гуманитариев. Настолько убеждённых, что показания электросчётчика он снимал в резиновых сапогах. Но теперь отказываться и не думал.