– Ну, будет тебе, Акуля…– он попытался улыбнуться, ободрить, обнять, но все в этот момент выходило как-то неловко и фальшиво, словно между ними, мужем и женой, с момента получения повестки на фронт пролегла невидимая борозда, разделившая их жизнь пополам. Акулина улыбнулась, затопталась на месте, понимая его состояние, испытывая нечто похожее в душе.

– Да, да…Ты береги себя там!– произнесла она, понимая, что говорит ерунду, что надо побежать, обнять, поцеловать, насладиться их встречей, ощущая, что она может быть последней, но что-то внутри нее, какая-то беспочвенная надежда останавливала.

– Детей не балуй!– наказал Петр, посматривая на закрытый сигнал семафора.

– Да куда уж баловать…Война ведь…– согласилась Акулина, чувствуя неловкость за свою излишнюю холодность.

– Подерягин!– окликнули его из забитой солдатами до отказа теплушки. В дверях виднелась чубатая голова лейтенанта Прохора Зубова – совсем молоденького парнишки, только что окончившего пехотные курсу и сразу же посланного за пополнением для вновь формировавшейся где-то под Вологдой 100-й стрелковой дивизии Резерва Ставки.– Прощание закончить! Отбываем!– прокричал лейтенант, махая ему рукой.

Петр затоптался на месте вместе с Акулиной, улыбнулись друг другу, ожидая, что кто-то из них сделает первый шаг. В чуть раскосых черных, как смоль, глазах жены стояли слезы. В сердце мужчины противно заныло, но они так же стояли и смотрели друг на друга в немом ожидании чего-то непонятного, какого-то толчка, который раскроет их души навстречу, сломав защитную скорлупу, надетую каждым из них, дабы не было так больно расставаться.

– Ну, пора!– проговорил он, разворачиваясь к теплушке, широким шагом пересекая узкий перрон. Паровоз уже дал прощальный гудок к отправлению, и вагоны с противным лязгом натянулись на автосцепке.

– Петя!– закричал вдруг Акулина, бросаясь за ним, будто только сейчас поверила в то, что провожает мужа на фронт.– Петя! Петька!

Она побежала за ним, путаясь в длинной юбке, бросилась к нему в объятия. Ощущая его запах, ставший родным, его колкую щетину на обветренном подбородке, целуя родное и такое любимое лицо короткими нежными поцелуями, чувствуя его крепкие, загрубевшие от тяжелой деревенской работы ладони у себя на плечах.

– Прости! Возвращайся скорей! Прошу! Умоляю! Возвращайся!– просила она, утыкаясь холодными губами ему в щеки.

– Подерягин!– эшелон медленно тронулся с места, проплывая мимо заполненного провожающими перрона, зазвучала откуда-то бравурная музыка, но ее, как и криков Зубова, Петр не слышал. Он впился губами в мягкие податливые губы жены, наслаждаясь их пряным вкусом, нежностью. Голова кружилась от сладкого ощущения счастья и горя. Эти два чувства одновременно переполняли его, заставляя сердце трепетать от непередаваемой любви, испытанной впервые так ярко и отчетливо.

– Подерягин!– вагон с лейтенантом проскакивал, как раз напротив них. Зубов наполовину высунулся наружу и отчаянно махал ему рукой, призывая вернуться.

– Мне пора…– прошептал Петр жене, поглаживая ее плечи.

– Петя…

– Пора!– он оторвался от нее, будто бросаясь в омут. Побежал за набирающим скорость эшелоном, стараясь не слушать и не слышать отчаянного крика жены, догоняющего его в спину. С головы Зубова слетела фуражка, на ходу Петр ее подобрал, ухватился за поручень, вталкивая себя в теплушку, набитую людьми, остро пахнущую человеческим потом, дымом самокруток и горящих дров.

– Ну…Подерягин!– стараясь казаться строгим начальником, проговорил ему Зубов, одевая на голову поданную фуражку.

– Виноват, товарищ лейтенант!– лихо вытянулся Петр, поддерживая паренька.