Пьер теперь, казалось, отчетливо чувствовал в себе две противоречивых силы, одна из которых просто боролась в его сознании, и каждая из которых боролась за господство; и между их одновременным финальным восхождением он решил, что в состоянии осознать, пусть и не пророчески, свою способность стать единственным судьей. Одна предлагала ему покончить со всем при помощи эгоистичного уничтожения письма, поскольку неким темным путем его прочтение безвозвратно запутало бы его судьбу. Другая предлагала ему отклонить все опасения; не потому, что для них не было никакого возможного основания, а потому, что отклонить их было бы более мужественно, если не брать в голову то, что может случиться. Этот хороший ангел, казалось, мягко говорил – Прочитай, Пьер, и если даже чтение сможет запутать тебя, ты все же таким путем сможешь распутать другое. Прочитай и почувствуй, что больше всего счастлив тот, кто, проникнувшись исполнением всех обязанностей, останется к счастью равнодушным. Плохой ангел вкрадчиво дышал – Не читай его, мой дорогой Пьер, а разорви его и будь счастлив. Затем от взрыва его благородного сердца плохой ангел канул в небытие, а хороший начал вырисовываться всё яснее и яснее, возвысившись и почти приблизившись к нему, улыбаясь печально, но благожелательно; в то время, как издалека, минуя бесконечные расстояния, замечательные гармонии пробрались к нему в сердце, да так, что каждая вена запульсировала в нем, словно некий небесный свод.

V

«Имя в конце этого письма будет совершенно необычным для тебя. До настоящего времени мое существование было совершенно неизвестно тебе. Это письмо тронет тебя и причинит тебе боль. Я хотела бы уберечь тебя, но не могу. Мое сердце это мой свидетель, который заставляет меня думать, что если бы эти выстраданные строки, передаваемые тебе, могли бы в самой слабой степени сравниться с этими мыслями, то я навсегда отказалась бы от них.

«Пьер Глендиннинг не единственный ребенок твоего отца; в глазах солнца, силы, которая ведет его, я являюсь твоей сестрой; да, Пьер, Изабель называет тебя ее братом – её братом! о, это самое сладкое из слов, о котором я так часто размышляла наедине с собой и едва ли не считала богохульным для такого изгоя, как я, так говорить или думать. Дражайший Пьер, мой брат, дитя моего собственного отца! ты – воплощение ангела, поскольку сможешь перепрыгнуть через все бессердечия и нравы окружающего мира, который назовет тебя глупцом, глупцом, глупцом! И проклянет ли он тебя, если ты уступишь этому небесному импульсу, единственному, что может принудить тебя ответить на долгую тиранию и теперь, наконец, утолить неутолимую тоску моего разорванного сердца? О, брат мой!

«Нет, Пьер Глендиннинг, я буду горда с тобой. Не позволяй моему несчастью погасить во мне благородство, которое я унаследовала наравне с тобой. Ты не должен быть обманут ни моими слезами и моим мучением, ни чем-либо другим, в чем ты будешь раскаиваться в твой самый трезвый час. Не читай далее. Если это подходит тебе, сожги это письмо; так ты избежишь определенности в этих знаниях, которые, если ты теперь воплощение холода и эгоизма, могут после этого в некоторых зрелых суждениях, полных раскаяния, и в несчастливый час, вызвать у тебя острую укоризну. Нет, я не буду, я не буду просить тебя. – О, мой брат, мой дорогой, дорогой Пьер, – помоги мне, прилети ко мне; посмотри, я погибаю без тебя; – печально, печально, – но я замерзаю здесь в огромном, огромном мире; – никакому отцу, никакой матери, никакой сестре, никакому брату, никакому живому существу в ясной человеческой форме я не дорога. Нечего больше, ничего больше, дорогой Пьер, не могу я вынести ради того, чтобы стать изгоем в мире, за который умер дорогой Спаситель. Прилети ко мне, Пьер; – нет, я смогла бы порвать то, что я теперь пишу, – поскольку я порвала столько других листов, написанных для твоих глаз, которые никогда не достигли тебя, потому что из-за своей растерянности я не знала, ни как написать тебе, ни что тебе сказать; и потому снова смотри, как я брежу.