Также я понял, что мне не хватает практики. Я начищал папины футбольные бутсы и свою пару ботиночек, которые мне однажды привезла тетя Мария. Раньше они принадлежали сыну ее начальника. Я надевал их только по особым случаям, потому они исправно служили мне какое-то время до тех пор, пока я не решил узнать, каково пинать мяч в обуви, а не босиком, как обычно. Ботинки были испорчены.

В конце концов, мне удалось убедить маму в том, что бесполезно пытаться найти работу по чистке обуви в бедном районе, и нехотя она разрешила мне ходить с папой на стадион «Бауру Атлетико Клуб» в дни матчей, где было много людей, а Дондиньо мог за мной присматривать. Но мой отец слишком был занят, чтобы заботиться обо мне, но огромное количество потенциальной работы означало, что я просто не мог провалиться, и когда мы возвращались домой, у меня в кармане лежало два крузейро. После столь скорого успеха мама стала снисходительнее и разрешила мне пойти начищать обувь еще на железнодорожных станциях города – там конкуренция была выше, поскольку такая же мысль приходила в голову и другим мальчикам, но, по крайней мере, я хоть немного зарабатывал.

Примерно год спустя дела пошли на лад, когда папа наконец смог найти работу в клинике. По сути, он прислуживал – убирался, что-то приносил, таскал тяжести, но поскольку работа спонсировалась местным правительством, она казалась намного надежнее любой другой частичной занятости, и впервые за много лет тень бедности приподнялась – не исчезла, а только приподнялась – над нашим домом.

А тем временем, конечно, нужно было решать, что делать с моим образованием. Мама была непоколебима, она утверждала, что я должен идти в школу и получить максимум знаний, так что в надлежащее время я поступил в начальную школу Эрнесто Монте в Бауру. Теоретически я должен был остаться там на четыре года, а потом еще четыре года проучиться в средней школе. После этого, если бы я был достаточно прилежен, умен или удачлив, мне предстояло еще три года провести в так называемой подготовительной школе перед поступлением в университет. Правда, мне, тогда восьмилетнему мальчику, казалось, что до этого было еще очень далеко.

В те дни процесс подготовки бедных детей к школе был очень трудоемким. Мама с бабушкой зашивали рваные шорты, а также чинили мои рубашки, выполненные из материала, который использовали для мешков под пшеницу (хотя это была хорошая ткань из чистого хлопка). На самом деле, сперва я даже рад был пойти учиться. Мне дали портфель с цветными карандашами, которые вскоре закончились, потому что я раскрашивал все, что мог. В первый день папа отвел меня в школу, и поведение мое было на первых порах образцовым. Но вскоре я стал болтать на уроках и стал считаться хулиганом.

Я хорошо помню свою первую учительницу – ее звали дона Сида. Она не терпела споров и строго следила за дисциплиной – она не спускала мне плохое поведение с рук. Часто меня наказывали, заставляя стоять на коленях на куче сухих бобов, твердых, как камешки – возможно, благодаря этому мои колени окрепли и были готовы к предстоящей работе…

Я не очень хорошо учился, хотя сперва все шло не так уж плохо – порой я хулиганил, но дона Сида была менее строгой по сравнению с некоторыми учителями, с которыми я встретился позже. В целом в те первые годы меня любили в школе, несмотря на временами дурное поведение. Мне нравилось учиться, не думаю, что я был глупым, но в целом процесс обучения у меня не шел. Сейчас я вспоминаю это время, и мне это кажется странным. Не потому, что я понимаю, насколько важно образование, но потому, что у меня была хорошая мотивация – тогда, в возрасте семи или восьми лет, я страстно любил самолеты и мечтал стать пилотом. Я ходил к клубу «Аэро» и смотрел на то, как планеры выполняют разные маневры. Я отчаянно хотел стать пилотом, и как только у меня появлялась возможность ускользнуть, я отправлялся на аэродром и восхищался самолетами, которые готовили к взлету или посадке, и пилотами, занимающимися своими делами. Ради этого я даже прогуливал школу. Я считал такую работу и жизнь чрезвычайно романтичными.