А до этого три моих товарища погибли под городом Кросно – это на границе Польши и Словакии. Снаряд попал в окоп, и всех убило: Саша Зарожаев, Вася Пушкин и Артёменко…

Войну вспоминать очень тяжело, страшные вещи были. Многое забыто, потому что не рассказываешь никогда. А потом вспоминаешь… Я недавно хотел найти одну фотографию интересную, фронтовики там наши. У нас был командир взвода Афонин. Он сам был родом из Ворошиловска на Амуре. Я хотел сильно написать туда письмо с фотографией, но не могу её найти. Этот Афонин был сержант, но он больше разбирался, чем другой старший лейтенант. Его уважали все: он сначала был помкомвзвода, потом командиром взвода. И вот, значит, такой случай. Он был ранен в грудь и, когда уже пришел к нам из госпиталя, всё время говорил: «Если бы чуть ниже пуля попала, так пробила бы партбилет». А я говорю: «Александр Васильевич, если бы ниже – так в сердце попала бы». А он был всегда уверен, мол, «если что-то случится, я ручаюсь, что Ликвер меня вытянет, не оставит», потому что мы больше года совместно воевали, с 1943-го. И что интересно: когда его ранило при мне и я его перевязывал, он мне сказал: «Знаешь что, Миша? – я был помкомвзвода тогда, а он командиром взвода. – Должны прибыть фотографии моих дочерей. Сохрани их. Я буду стараться попасть в наш танковый корпус».

И вышло так, что перед наступлением, о котором я рассказывал, 8 сентября 1944-го, шло пополнение, и выскочил один солдат: обнимает меня, целует. Командир роты говорит: «Что такое?» – новый командир роты. А солдат этот: «Ты мне спас жизнь!» А он был такой вредный, ему лет за сорок было, он нож никому не даст, Савин фамилия его. Но приятно было, когда он меня перед молодыми солдатами расхваливал. И в этом же пополнении был Афонин.

И вот он прибыл, и возле деревни Поток, как сейчас помню, наши начали артподготовку. А потом передали, что к окраине подходят немецкие танки. Танкист наш по радио говорит: «Пусть артиллерия бьет по деревне». А это наши танки были… И под сильный обстрел он попал, его смертельно ранило, и он умер у меня на руках. Это в первый день – он только прибыл после госпиталя. Я похоронил его, даже не помню как, и эти фотографии, которые пришли, пока он лежал в госпитале (две фотографии двух дочерей), я выслал в Ворошиловск на Амуре. Они были в крови, и вот не знаю, пришли они или не пришли, потому что никакого ответа не было. И я всегда снимаю шапку, когда вспоминаю Афонина: он хотя старший сержант был, но его так уважали, такой мудрый был, замечательный человек.

На передовой каждый день ты находишься под страшным огнем. В любой момент можно погибнуть. Даже другой раз не стреляешь, а прилетел откуда-то снаряд, и человека убивает. Сколько таких ребят!.. Я другой раз вспоминаю, столько фамилий записываю, которые запомнил: тот так погиб, тот так. А кому я могу рассказывать? Мы когда форсировали реку Западный Буг, так пошли в атаку десантниками. Спрыгнули с танка в картофельное поле, и был у нас один председатель колхоза из Винницкой области, красивый такой мужчина. Он: «Помогите!» Я подполз к нему, а у него кишки вывалились. Лежал на картошке, говорили, что он умер потом. И тоже немец рядом в окопе вот так держал автомат и так вот машет. Я поднялся – или он стрелял, или кто, я не знаю, – стрельба по мне была.

Вручение партбилетов на р. Одер, Германия, апрель 1945 года (крайний справа подполковник Логачёв из политотдела со своей овчаркой)

К концу войны тех, кто с 1941-го воевал, почти не осталось, наверное?

У нас не было. Может, в других батальонах были, я не могу сказать. Один у нас был парень, он рассказывал, что с первого дня войны был в дивизии, которая потом стала первой гвардейской – 100-я дивизия. Говорит: «Мы выбегали из казармы, и немецкие самолеты стреляли прямо в ворота».