Мать уже через час после моего появления, десятого по счету ребенка, топила печь и грела воду с гречневой золой, наверное, для того чтобы меня сполоснуть, и упрекала сконфуженного отца:

– Ну що, родый, ще одын дармоид? И блызько нэ пидходь до мэнэ: тилькы до гриха доводышь, просты, Господи.

Жизнь я принял довольно оптимистично. В девять лет мне довелось пережить восторг, которому позавидовал бы каждый: я первый раз в жизни надел штаны. Да, да, настоящие штаны, сшитые из крестьянского холста руками отца, а на другой день я был торжественно отведен в школу.

В десять лет я уже был трехрублевым пастухом у одного кулака, а в двенадцать – восьмирублевым у помещика Гольтвянского и пас сразу сто пятьдесят коров.

Оставшиеся в живых братья Ефим и Иван работали на сахарных заводах. У старшей сестры Софьи рос уже парень, мой племянник, старше своего дяди на два года. Андрей, Марк, Мария проходили тяжкие годы трудового воспитания в домах кулаков и в помещичьих конюшнях…

Окончив в 13 лет четырехлетнюю церковноприходскую школу в селе Сторжевом, на Полтавщине, был торжественно переведен в высшую ступень батрачества: наняли к помещику пасти коней.

Как раз в тот период своей жизни я впервые увидел на большом украинском шляху автомобиль: ехал в нем пан Старицкий. Машина так пылила, что казалось, земля взорвалась. От испуга мы, пастушки, попадали, а потом бежали за автомобилем с версту, крестясь на отпечатки шин на пыли.

Потом я решил посмотреть «чавунку» (поезд). Километров 20 шел, а поезда в этот день так и не увидел. Повезло со второго раза и надолго: поезд увез меня в Полтаву… Город меня проглотил. Первое время я был настроен неподкупно благочестиво. Решительно отвергал попрошайничество, считая, что не умереть с голоду можно только трудясь; таскал воду, рубил дрова, кому-то подносил какой-то товар, продавал пирожки и бублики, убирал дворы, подметал базарную площадь.

Погубило меня сало. Да, обычное украинское сало. Не выдержала душа соблазна. Попробуйте устоять, когда вы последний раз ели, кажется, позавчера, а тут перед вами сидит на возу в гнезде пахучего сена розовощекая дивчина; в левой руке у нее кусочек сала в полкило, а в правой – полбуханки ржаного хлеба. А в мешке рядом… Закружилась голова, слюнки потекли. Я подошел к возу, сгораемый от стыда, и обратился к дивчине:

– Здравствуйте, пожалуйста! Чи, не найдется у вас лишнего кусочка сала?

– Дивчина с высоты своего воза подозрительно обожгла меня черными степными очами, гневно взмахнула длиннющими ресницами и, не спеша, проглотив сало с хлебом, ответила:

– Геть видсы, байстрюк босякуватый!

– А, так? – рассердился я.

И закричал:

– Дывысь, дывысь, бык быка зъив!

Дивчина от неожиданности обернулась к быкам, сонно жевавшим сено, а я – за мешок, и бежать… Первый раз украл.

Свое тяжкое преступление я решил искупить святым делом – стал поводырем слепого. Только оказалось, что он не слепой, что у него в Полтаве три собственных дома, дети его обучаются в институтах, один сын – офицер. А какой он был жадный и жестокий, тому свидетели моя исполосованная спина и клок вырванных волос на голове.

Как-то я не сразу отдал ему пожертвованную копейку, ну и поплатился. Однако стерпел. Но, оказавшись свидетелем его развратной пьянки в обществе «слепых», я был до того поражен лицемерием, что, не сочтя за грех, похитил его месячный сбор наличными – что-то около сорока рублей – и сбежал.

Около трех месяцев бродил с цыганским табором. Побывал почти на всех уездных ярмарках Полтавщины. Научился залихватски плясать, гарцевать на дохлых клячах, сбываемых цыганами мужикам за золотые или в обмен на добротных коней.