Он всегда немного кокетничал и сейчас разыгрывал обиженного, вероятно, надеясь, что я устыжусь собственной жестокости и оставлю Митягина в колонии.

Я посмотрел Карабанову в глаза и еще раз спросил:

– На какое дело вы собирались?

Карабанов ничего не ответил и вопрошающе посмотрел на Митягина.

Я вышел из-за стола и сказал Карабанову:

– Револьвер у тебя есть?

– Нет, – ответил он твердо.

– Покажи карманы.

– Неужели будете обыскивать, Антон Семенович?

– Покажи карманы.

– Нате, смотрите! – закричал Карабанов почти в истерике и вывернул все карманы в брюках и в тужурке, высыпая на пол махорку и крошки житного хлеба.

Я подошел к Митягину.

– Покажи карманы.

Митягин неловко полез по карманам. Вытащил кошелек, связку ключей и отмычек, смущенно улыбнулся и сказал:

– Больше ничего нет.

Я продвинул руку за пояс его брюк и достал оттуда браунинг среднего размера. В обойме было три патрона.

– Чей?

– Это мой револьвер, – сказал Карабанов.

– Что же ты врал, что у тебя ничего нет? Эх, вы… Ну, что же? Убирайтесь из колонии к черту и немедленно, чтобы здесь и духу вашего не осталось! Понимаете?

Я сел к столу, написал Карабанову удостоверение. Он молча взял бумажку, презрительно посмотрел на пятерку, которую я ему протянул, и сказал:

– Обойдемся. Прощайте.

Он судорожно протянул ко мне руку и крепко, до боли, сжал мои пальцы, что-то хотел сказать, потом вдруг бросился к дверям и исчез в ночном их просвете. Митягин не протянул руки и не сказал прощального слова. Он размашисто запахнул полы клифта и неслышными воровскими шагами побрел за Карабановым.

Я вышел на крыльцо. У крыльца собралась толпа ребят. Леший бегом бросился за ушедшими, но добежал только до опушки леса и вернулся. Антон стоял на верхней ступеньке и что-то мурлыкал. Белухин вдруг нарушил тишину:

– Так. Ну, что же, я признаю, что это сделано правильно.

– Может, и правильно, – сказал Вершнев, – а т-т-только все-т-ттаки ж-жалко.

– Кого жалко? – спросил я.

– Да вот С-семена с-с-с Митягой. А разве в‐в-вам н-не ж-жалко?

– Мне тебя жалко, Колька.

Я направился к своей комнате и слышал, как Белухин убеждал Вершнева:

– Ты дурак, ты ничего не понимаешь, книжки для тебя без последствия проходят.

Два дня ничего не было слышно об ушедших. Я за Карабанова мало беспокоился: у него отец в Сторожевом. Побродит по городу с неделю и пойдет к отцу. В судьбе же Митягина я не сомневался. Еще с год погуляет на улице, посидит несколько раз в тюрьмах, попадется в чем-нибудь серьезном, вышлют его в другой город, а лет через пять-шесть обязательно либо свои зарежут, либо расстреляют по суду. Другой дороги для него не назначено. А может быть, и Карабанова собьет. Сбили же его раньше, пошел же он на вооруженный грабеж.

Через два дня в колонии стали шептаться:

– Говорят, Семен с Митягой грабят на дороге. Ограбили вчера мясников с Решетиловки.

– Кто говорит?

– Молочница у Осиповых была, так говорила, что Семен и Митягин.

Колонисты по углам шушукались и умолкали, когда к ним подходили. Старшие поглядывали исподлобья, не хотели ни читать, ни разговаривать, по вечерам устраивались по двое, по трое и неслышно и скупо перебрасывались словами.

Воспитатели старались не говорить со мною об ушедших. Только Лидочка однажды сказала:

– А ведь жалко ребят!

– Давайте, Лидочка, договоримся, – ответил я. – Вы будете наслаждаться жалостью без моего участия.

– Ну и не надо! – обиделась Лидия Петровна.

Дней через пять я возвращался из города в кабриолете. Рыжий, подкормленный на летней благодати, охотно рысил домой. Рядом со мной сидел Антон и, низко свесив голову, о чем-то думал. Мы привыкли к нашей пустынной дороге и не ожидали уже на ней ничего интересного.