Образ висит на стуле с запрокинутым лицом. Рукава касаются пола.

(фрагмент лекции для аутистов)

Вяло просматривая сочащиеся глянцем виды Мальдив (неестественные ламинированные дива), открываю блокнот и записываю:

«Дада миру – это не совсем то, что да миру». Не забыть.

(профнепригодность)

Главное – не читать тексты из всей этой необязательной полиграфической продукции, хотя тянет. Надо рассчитывать силы. У меня аллергия на фальшь, выраженную в словах. Как это ни странно, сложно устроенные тексты чаще экологичны. Хотя, конечно, случаются исключения.

При соприкосновении с лажей у меня не дерматит начинается, нет, а так называемый фальшь-конъюнктивит, спутывающий и грызущий сетчатку, что ведет к стремительному ухудшению зрения. Это профессиональное заболевание. Я мечтаю о тонкой маске, в которой бы мое лицо, как на картинах Магритта, превращалось в теплящийся овал без черт.

Зрение будущего будет обращено внутрь. Целиком и полностью.

(убить монстра)

Так значит, статус «литературный редактор» скоро не будет иметь ко мне отношения. Буду с этой жизнью справляться как-то иначе. Надеюсь, у меня хватит чувства юмора, чтобы сдаться в агентство аниматоров для взрослых. Хватит юмора. Ну, или длины ног. Предложения поступали, но это на крайний случай. Слепые молодые женщины интересны только в ненаписанных романах Набокова.

Убить монстра в себе. Убить редактора. Сохранить пересмешникаJ

Лучше всего, конечно, организовать его смерть в Венеции. Это было бы красиво. Но видимо, придется довольствоваться лубочным зрелищем типа «Как внутренние авторы внутреннего редактора хоронили».

Когда этот редактор умрет, из меня вылетит бабочка, на которую кто-нибудь наступит.

(зигзаг)

Возможно, это будет Вася. Именно сейчас он у дверей кафе. Он замотан широким полосатым шарфом, из-за которого едва виден маленький, аккуратно вздернутый нос. За плечами – рюкзак, и я немного побаиваюсь Васю. Надо, чтобы он не заметил, что моя «настоящесть» не стопроцентна. Разговор с ним напоминает бег по минному полю. Одна ошибка – и полный провал, абонент будет недоступен навечно. Меня тревожит вспученность его рюкзака. Тетрадь и гелевые ручки, я знаю, лежат в наружном кармане, застегнутом на все время заедающий «зиппер». В основном отделении может обнаружиться непредсказуемое. При мне он его никогда не раскрывает, и немного странно, что я замечаю такие мелочи.

У Васи выпуклый и совершенно матовый лоб. Его мысли абсолютно нечитабельны (а почерк его – почти как мысли). В них невозможно проникнуть, даже если выпить кофе с коньяком. В то, что он говорит, вдуматься тоже непросто, хотя слова как раз он произносит отчетливо. Он не вкладывает в них требовательной коммуникативной идеи. Он на нее не надеется, случайные удачи воспринимает как чудо. Этим Вася отличается от всех. Вася – это маленький камертон честности. Камертону 10 лет.

Чуть припухшие веки вздрагивают и поднимаются, обнаруживая радужки орехового цвета (я это скорее знаю, чем рассматриваю). Вася видит меня. Он перетаптывается, толкает стеклянную дверь, входит и медленно приближается, характерными зигзагами. Он никогда не наступает на стыки плиток и клеток линолеума. Я жду, я – сама идея терпенья.

(резинка)

Наконец он добирается до моего столика у окна и взбирается на диван. Я пытаюсь ему помочь с шарфом, но он сопротивляется: обнимает себя, бормочет «запутали так закутали», пыхтит и сопит. С ботинок капает вода.

Возможно, он просто не может почувствовать, что ему жарко. Не надо ему помогать по бытовым пустякам. Смутно догадываюсь, что его это оскорбляет, и перебарываю в себе псевдоматеринские порывы.