Среди пассажиров, или попросту «сброда», как говорили жандармы, были Андре Бретон и Виктор Серж. Андре Бретон, ощущавший себя узником на этой галере, бродил взад и вперед на редких свободных участках палубы. В своей мягкой бархатной куртке он напоминал синего медведя. Между нами возникла прочная дружба, которая продолжалась и на протяжении всего бесконечного путешествия: мы обменивались записками и обсуждали связь эстетической красоты и абсолютной самобытности.

Что касается Виктора Сержа, его прошлое сотрудничество с Лениным смущало меня, и я никак не мог сопоставить этот факт с его личностью. Он скорее напоминал старую деву с принципами: гладкое, лишенное растительности лицо, тонкие черты, чистый голос в сочетании с чопорными, сдержанными манерами. Он казался почти бесполым – похожие черты я позже наблюдал у буддийских монахов на бирманской границе. Такой характер, лишенный мужского темперамента и стремления к излишествам, французская традиция обычно ассоциирует с так называемой подрывной деятельностью. В любом обществе, раздираемом довольно простыми противоречиями, возникают сходные культурные типы, которые используются каждой из враждующих групп для выполнения разных социальных функций. Тип Сержа стал революционером в России. Ну а кем бы он стал в другом месте? Ведь отношения между двумя обществами складывались бы лучше, если было бы возможно создать упорядоченную систему мер для оценки действий аналогичных человеческих типов при исполнении различных социальных обязанностей. Вместо того чтобы сравнивать врачей с врачами, промышленников с промышленниками, преподавателей с преподавателями, как это любят делать сегодня, лучше бы обратили внимание на сходства более неуловимые: между отдельными людьми, исполняющими различные роли.

Помимо людей корабль перевозил какой-то тайный груз: в Средиземном море и на западном побережье Африки мы постоянно слонялись из порта в порт, по-видимому, ускользая от проверок английского флота. Владельцам французских паспортов иногда разрешалось сойти на берег, остальные же томились в тесноте, где на каждого приходилось несколько десятков квадратных сантиметров. Из-за жары – нараставшей по мере приближения к тропикам и делавшей нестерпимым пребывание в трюмах – палуба превращалась в столовую, спальню, ясли, прачечную и солярий одновременно. Но самым неприятным было то, что в армии называют «соблюдением санитарных норм». Экипаж соорудил две пары построек из досок без света и воздуха. Располагались они симметрично вдоль леера: слева по борту для мужчин и справа по борту для женщин. В одной из этих построек можно было принять душ, и то только по утрам, когда они снабжались водой. Другая была оснащена длинным деревянным желобом, обитым оцинкованной жестью, он выходил в океан и служил для известных целей. У тех, кто не выносил слишком тесного соседства и испытывал отвращение к коллективному приседанию, такому неустойчивому из-за бортовой качки, был только один выход – просыпаться очень рано. И на протяжении всего путешествия проходили соревнования между самыми «деликатными», так что в итоге на относительное одиночество можно было надеяться только около трех часов утра. Кончалось тем, что спать вообще не ложились. В течение двух часов то же происходило с душевыми, где главной была забота уже не о стыдливости, а о возможности занять место в толпе. Вода, которой и без того было крайне мало, словно испарялась в контакте с такой массой влажных тел и еле доходила до кожи. И в том, и другом случае все спешили поскорее закончить и уйти. Эти непроветриваемые постройки были сколочены из свежих еловых досок. Доски же, пропитавшись грязной водой, мочой и морским воздухом, закисали под солнцем и источали приторный тошнотворный запах, который, сливаясь с другими испарениями, становился невыносимым, особенно во время качки.