Грустно констатировать, что даже эта роль интеллектуального посредника, к которой скатилась Франция, сегодня ей не под силу. Неужели мы до такой степени стали пленниками научной перспективы, унаследованной у XIX века, где каждая область мысли была настолько ограничена, что человек, обладающий традиционно французскими качествами: общее образование, живость и ясность ума, логическое мышление и литературный талант, – мог охватить ее целиком и, работая в одиночку, переосмыслить и обобщить все знания этой области? Не знаю, радоваться этому или огорчаться, но современная наука не допускает больше такого ремесленного подхода. Там, где было бы достаточно одного специалиста, чтобы прославить свою страну, теперь понадобится легион, которого у нас нет. Личные библиотеки превратились в музеографические собрания, а публичные – без помещений, средств, собственных архивариусов и даже без достаточного количества стульев для читателей, отбивают у научных работников всякую охоту к занятиям, вместо того чтобы обслуживать их. Наконец, научное исследование является сегодня начинанием коллективным и безымянным, мы же оказались не готовы к этому, занимаясь дольше положенного времени исключительно развитием поверхностных достижений наших одаренных предшественников. Сейчас они продолжали бы верить, что испытанные методы смогут помочь избежать разделения труда?

Более молодые страны усвоили урок. В Бразилии, которая знала нескольких блестящих индивидуальных достижений: Эуклидес да Куна, Освальду Круз, Шагас, Вилла-Лобос – культура оставалась до недавнего времени игрушкой в руках богатых. Итолько благодаря тому, что олигархии потребовалось привлечь на свою сторону широкие слои светского и гражданского общества, чтобы противодействовать традиционному влиянию церкви и армии, так же как и личной власти, был создан университет Сан-Паулу, который должен был способствовать приобщению к культуре более широкой аудитории.

Когда я прибыл в Бразилию для участия в его создании, то – как мне помнится – воспринял унизительное положение моих местных коллег с жалостью и отчасти с высокомерием. Видя скудно оплачиваемый труд преподавателей, я был горд, что принадлежу стране старой культуры, где занятие либеральной профессией окружено гарантиями и престижем. Мог ли я тогда предположить, что мои малоимущие ученики двадцать лет спустя займут места за кафедрами университетов, порой более многочисленных и лучше оснащенных, чем наши, и будут располагать библиотеками, о которых мы могли только мечтать.

Мужчины и женщины всех возрастов, с разных концов страны, стремились посетить наши лекции с подозрительным рвением: молодые люди, которым наш диплом позволит получить должность, ранее совершенно для них недоступную; или уже состоявшиеся в своей профессии адвокаты, инженеры, политики, которые опасались в недалеком будущем уступить в конкурентной борьбе из-за отсутствия университетского образования, получить которое им помешало лишь отсутствие благоразумия. Все они были терзаемы пошловатыми и деструктивными сомнениями, внушенными отчасти устарелой французской традицией в стиле «парижской жизни» прошлого века, которую привили бразильские кузены персонажей Мейака и Алеви, но в большей степени характерными признаками социальной эволюции, присущими и эволюции Парижа XIX века. Этот эволюционный процесс сейчас в точности воспроизводился в Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро: быстрыми темпами шло увеличение разрыва между городом и деревней, причем один развивался в ущерб другой, быстро увеличивающееся в численности городское население стремилось избавиться от деревенской наивности, черты, присущей в Бразилии XX века caipira – то есть мужланам, – как она была показана уроженцами Арпажона или Шарантоно в наших бульварных пьесах. В связи с этим мне вспоминается одна забавная история.