ее не регистрироваться как еврейке или в крайнем случае бежать. На всю жизнь запомнила мама, как плакала Надя, восклицая: «Ну чем, чем я виновата?» Но что могла моя мама? Только плакать вместе с нею. Однако тетя Надя, как и остальные ее собратья по несчастью, все же не поверила в нечеловеческую жестокость фашистов и пошла на биржу. Увы, это была хитрая ловушка: вместе с тетей Надей фашисты сожгли в подвалах Полтавского краеведческого музея около пяти тысяч евреев!!! Об этом нельзя было говорить, но кто-то из немцев проговорился при бабушке. Помню, что бегала за флаконом с нашатырем в аптечку на кухне, когда бабушка лежала в обмороке.

Много позже, когда мой брат женился на харьковчанке, мы узнали, что точно так же, обманом, фашисты одновременно расправились с тысячами харьковских евреев и матерью нашей Зиночки. Ее мама 17-летней девчонкой влюбилась во вдовца-украинца, старше ее чуть ли не на 15 лет, к тому же имевшего сына-подростка. В знак протеста против этого брака от нее отказалась правоверная еврейская семья, и маленькая Зина росла в среде местных украинских рабочих. Когда немцы заставили «зарегистрироваться» ее мать, она спрятала свою кудрявую пятилетнюю дочку у соседей. Девочка выжила только благодаря их благородному мужеству и деятельной опеке, а ее юную 22-летнюю маму фашисты безжалостно расстреляли. Здесь не могу не упомянуть: много позже, когда ей было за 50, Зине предложили германскую компенсацию за трагически погибшую мать, но она с негодованием отказалась «даже думать об этом»!

Когда мой отец легализовался, он, выпускник московского Литературного института и преподаватель вуза, категорически отверг настойчивые предложения работать в немецкой газете и, как и советовал Коннон, открыл мастерскую по производству… детских игрушек из папье-маше. В ней работало пять знакомых ему женщин-художниц, включая ленинградскую тетушку и двух беженок из Киева. (Одна из них, венгерка тетя Эдда (Эдит Гашпар), очень выразительные глаза которой в темных от голода глазницах отложились в моей памяти, на всю последующую долгую жизнь стала близкой подругой тети Гали. После войны она стала известным украинским художником, архитектором (руководила строительством улицы в разрушенном землетрясением Ташкенте), а ее, Э. Репринцевой, замечательные акварели киевского городского пейзажа и полтавских подсолнухов, как и многих других цветов, и сегодня тепло греют неотчуждаемый украинский сегмент моей души.)

Кукольную мастерскую помню очень хорошо, потому что она постоянно меня манила как заветное, фантастически интересное место. На ближней улице Короленко нашли, видимо, для аренды две довольно большие проходные комнаты на втором этаже. В одной из них складывали заготовки: глину, гипс, груды разной бумаги, включая рваную, и старые газеты, котлы для варки клейстера, краски и кисточки. Там же стояли столы для художниц. Самая замечательная, вторая, комната была для меня настоящей пещерой Аладдина: там на расставленных вдоль стен полках сохли не только гипсовые колодки для половинок игрушек, не только еще маловыразительные склеенные половинки игрушек из папье-маше, но и, о чудо, настоящие и самые разные раскрашенные куклы: пираты, солдаты, генералы, лошадки всех размеров и мастей в разных динамических позах, Деды Морозы, Снегурочки, зайчики, медвежата и пр. и пр. Фантазия художников-скульпторов и живописцев била через край, конечно, на фоне полнейшего отсутствия тогда такого сверхмирного, так необходимого всем детям инструмента познания мира.

Именно в это время к моему отцу пришел уроженец Полтавы, впоследствии известный московский художник Михаил Рудаков (его кисти пастельный большой портрет моего отца, мастерски схвативший папино выражение лица, тоже очень бережно хранится у нас в семье). Михаил Николаевич был