Вот я и клоню, что жил этот Горюшко в то самое лихолетье, когда на воеводстве после Кондратьева сидел Черкалов, старый кремль к тому времени почти совсем развалился, а новый еще только на песке палочкой нарисовали. Разбойники тогда никому житья не давали, а дерзки и наглы были так, что как-то взяли и украли дочку самого воеводы и потребовали выкуп немалый. Не пожалел Черкалов богатства ради любимой дочери, спустились его стрельцы в Ногайский овраг, в оговоренном месте на плоский камешек посреди речки Ногайки сундучок с выкупом поставили, неподалеку ждать стали. Разбойнички сундучок подхватили, скрылись в овражной чащобе, а взамен никто не вышел. Часа через два стрельцы Ногайский овраг со всех сторон облазили – ни сундучка, ни разбойников, ни дочки, тогда и остальные семь главных уфимских оврагов прочесали. Всякого нечесаного сброду в лохмотьях целую толпу собрали, а настоящие лиходеи будто сквозь землю провалились. “Что делать?” – сам себя спросил воевода Черкалов. “Как быть?” – спросили друг друга стрельцы. “Отчего слуги воеводы только в ближайших оврагах ищут, ведь весь крутой берег Белой Воложки оврагами, словно разбойничьим тесаком, изрублен?” – спросил Горюшко у своего верного товарища, друга закадычного, башкира Мугусюмки. Не только Мугусюмка, но и служивые вопрос услышали и доложили воеводе, что Горюшко знает, где его дочку прячут.

“Запытаю! – закричал Черкалов, сапогами затопал. – Если не вернешь Марусю-доченьку!”

Повесил Горюшко кудрявую голову – всю его семью воевода в залог взял, в амбар с ржавыми пушками запер.

“Помогу”, – сказал Мугусюмка и обрил наголо Горюшку: мол, для дела надо.

Как стемнело, лег Мугусюмка на дно долбленки и от берега оттолкнулся, то же самое приказал другу своему сделать. Поплыли они по течению. Один овраг проплыли, второй, у третьего дымок костра почуяли, голоса услышали: “Никак плывет кто-то?”, “Нет, бревна где-то смыло, лазутчик бы на одном плыл, а тут два”. Высадились Горюшко с Мугусюмкой поодаль, в овраг, заросший деревьями и кустарником, прокрались, видят – у костра разбойники сидят, зелено вино пьют, к дереву дочка воеводы привязана, а рядом с ней лошади взнузданные, чтобы при первой же опасности только вскочить – и след простыл. Как там у Пушкина в “Братьях-разбойниках”: “Не стая воронов слеталась на груды тлеющих костей, за Волгой, ночью, вкруг огней удалых шайка собиралась. Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний! Из хат, из келий, из темниц они стеклися для стяжаний! Меж ними зрится и беглец с брегов воинственного Дона, и в черных локонах еврей, и дикие сыны степей, калмык, башкирец безобразный, и рыжий финн, и с ленью праздной везде кочующий цыган!”».

Да, Пушкин наш любимый фамильный поэт. И не страшно было неказистому, к тому же невезучему Горюшке лицезреть тех, «кто режет хладною рукой вдовицу с бедной сиротой, кому смешно детей стенанье, кто не прощает, не щадит, кого убийство веселит, как юношу любви свиданье?» Наверное, его друг Мугусюмка был фартовый.

«…Вернулись наши сыщики обратно к челнокам, разделся Мугусюмка и Горюшке приказал, обмазались они с головы до ног бараньим жиром, Мугусюмка к лошадям пополз, а Горюшке – к Марусе велел.

Заметил разбойник лоснящегося Мугусюмку, сразу признал: “Башкиры! Лошадей уводят!”

“Хватай его!” – крикнул, не поднимаясь со своего места, “в черных локонах еврей”.

“Воеводиху иди стереги! – приказал “рыжему финну” “беглец с Дона” и тут же выбил ружье из рук цыгана: – Не стрелять! Черкаловские людишки услышат!”

“Й-и!” – прыгнул в темноту за Мугусюмкой калмык.