«Букаш» загудел, стравливая пар и требуя притормозить у толкающего нас второго паровоза. Тот отозвался охотно и звучно. А ведь прав Саня: так умеет петь только «Зеленая стрела». Неужели все настолько плохо, что нам выделили наилучший паровоз? Поезд заскрипел, притормаживая. Сейчас помощники машинистов выглядывают в обе стороны, вывешиваются, пытаясь рассмотреть, не загорелись ли буксы. Опять тормозим, сильно мы сбросили ход. Состав шевельнулся, проходя стрелку. Тарелка вывернулась из-под пальцев и звонко разбилась об пол. Туча темной удачи, которую я недавно сочла далекой и неопасной для нас, теперь стояла впереди, прямо по курсу. Огромная, беспросветная, скрученная в тугую спираль, находящаяся в непрерывном внутреннем движении и в поиске жертвы. Кто мог так ею управлять? Вот выбросила вперед плеть тьмы, и другую, и третью. Не взглянув на осколки тарелки, я хрустнула по ним ботинком, подбежала к двери вагона и высунулась наружу. Впереди, что и без всякого везения видно, клубилась бешеная, чернильно-лиловая гроза. Мы шли прямо в нее, пока еще подсвеченные солнцем, быстро тонущим в мареве ближних облаков.

Мне казалось, что внутри грозы натянут канат, который хрустит от напряжения, готовый лопнуть. Кто бы ни управлял тьмой, он предельно утомлен, вот-вот утратит контроль. Тогда эта клякса вполнеба станет просто облаком. Концентрированное невезение осядет темными промоинами на путях, упадет на лес ударами шквала – и сгинет, растворится в обычной дурной погоде…

Солнце в последний раз попыталось вырваться, полоснуло лучами по тучам, разрезая узкий прогал, и сгинуло. Сразу стало темнее и мрачнее. Я все стояла и смотрела вперед. Видела, когда «канат» лопнул, ощутила, как единая туча останавливается и начинает распадаться на мелкие весенние грозы. Мама подошла, поймала меня за плечо, заставив шагнуть в вагон, и плотно прикрыла дверь.

– Ты больше часа тут стоишь, – пояснила она. – Я уже тарелку выбросила, пол подмела, заодно тебя отругала и простила. Пошли шиповник пить. Что тебе доступно, ты и оттуда углядишь, не донимай себя попусту.

– Надо ведь еще папу предупредить, если вдруг…

– «Если»… «вдруг»… Он запретил подобные слова еще зимой, – весело припомнила мама. – Сиди не дергайся. Тонькина мать мне творога выделила, настоящего, свежего, представляешь? У них родня живет недалече от места нашей последней стоянки.

В подтверждение своих слов мама торжественно выставила на стол сырники. Запахло сразу так восхитительно, что я думать забыла про все «если» и «вдруг». Горячие сырники, круглые, в коричневатом узоре масляной хрустящей корочки… Мне досталось два. Потом в дверь всем скопом втиснулась Санина команда, нюх на вкусности у них удивительный! Так что куда делись остальные сырники, даже мама, наверное, не успела заметить.

– Вот же бесенята! – Брови Лены грозно сошлись у переносья. Дождавшись, пока вечноголодные дожуют последние сырники, она закончила фразу: – А ну гэть отсюда!

Ребята исчезли как стайка воробьев. Я достала конверт, о котором совсем забыла в мутном водовороте последних событий, высыпала из него исписанные аккуратным почерком листки, открытки, рисунки, тонкую книжечку в мягкой обложке. Мама вздохнула и кивнула, сердито поправив прическу.

– Знаю. Не хочу тебя отправлять! Ты моя, родная, не желаю отпускать. – Она сникла и подвинула ближе рисунок летнего сада со скамеечкой и фонтанчиком. – Только Коля прав, не для поезда ты. Все здесь тебе чужое, я вижу. Семенович сказал, вдвоем вам разрешат приезжать к нам на лето. И даже зимой Новый год дозволят справить.