– Га-га-га! – раскатился Обабов, пуская сочными губами кольца дыма. – Бездарные хамы, третирующие скромных творцов литературы!

– За другим столом женщина, – продолжал Морхинин, рассерженный, а потому настроенный сатирически. – Нос острый. Глазки маленькие, черненькие и злые. Волосы будто их нагуталинили, но забыли пригладить, торчат острыми клочками. И зубы, понимаешь, резцами вперед. Сущая крыса! Я даже потянулся глянуть, нет ли у нее длинного хвоста… Так вот эта рецензентка пищит пронзительным голосом грызуна: «Ваша проза устаревшая и сентиментальная».

– Стервятница! – уверенно и смачно произнес Обабов.

– Наконец третий… Противный, рыжий, нос бульбой, а смотрит волком. Фанаберия[2] в каждом движении, как у какого-нибудь зажравшегося мэтра. Фамилия зато Калаченко. «Я ваш фолиант просмотрел по-диагонали, – рычит рыжий, – чтобы не тратить время попусту, а оставить его для чтения произведений со всеми признаками постмодернизма и магического реализма. Актуальность – вот символ времени».

– Ну да, разумеется. Это когда текст без точек, без запятых. Когда подробненько изображаются порнографические панно на множестве терпеливых страниц и распремудрые обсуждения на ту же животрепещущую тему. Чем больше всякой блевотной чуши-перечуши, тем более модно и завлекательно для воспитания дебилов, – произнося свой уничтожающий спич, Обабов стоял в позе памятника Маяковскому на одноименной площади.

– Я и Миколе Лямченко доложил про рецензентов, – сказал Морхинин Обабову, продолжая разговор, – а он мне на это отвечает: «Плюнь с разбега и нарисуй ноль внимания. Это формальности уходящих времен. Наступают новые… да такие, шо ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты слыхав шо новый президент, залезши на танк, балакал депутатам нашего белостенного сейма? Ни? Ну, шо ж ты живешь мимо политических аттракционов, хлопец! А президент объявив: «Берите суверенитету хто скильки схапает!» Теперь россиянцы осталися с калмыками да с якутами, не считая кавказских джигитов, которые, ей-боже, не пропустят случая объявить России газават, шо означает войну до победного конца, як при ихнем старинном батьке Шамиле». А что твоя Украйна, спрашиваю? «Та шо мне мыкаться? Я россиянин, родився в Курской области… Как в «Слове о полку Игореве»: «Мои куряне ратники бывалые, с конца копья вскормлены, дороги ими знаемы, овраги ведоми… сами скачут в чистом поле, яко сирые волки». Вот я какого роду! А я тут звонил в «Передовую молодежь», общался с Цедилко. Так тот Владимир жаловался на дирекцию, которая думает, оставить ли издательство издательством либо преобразовать в пивную фирму. Плакався сей Цедилко, шо казацкий журнал у них сорвался. Захватили его собратья из Краснодара. Еще на шо-то он плакався… Говорит, патриотов всех поголовно резать будут либералы и агенты ЦРУ».

Прошлый день ломились в издательство хулиганы не то с Тувы, не то с Таймыра. Сотрудники знаменитого издательства, перепугавшись, прятались в шкафы, а рукописи выкинули. Но – обошлось! Погром «Передовой молодежи» не состоялся: тетка на вахте, взяв швабру, налетчиков разогнала. Те ушли, только стекло у витрины расколотили. Потом сотрудники начали рукописи собирать. Некоторые нашлись, другие затерялись.

– А моя? – спросил тогда, побледнев, Морхинин у Лямченко. – А мой роман?

– Тебе, Валерьян, повезло. Твоего римского поэта Цедилко нашел. Рванул к главному редактору, радуясь, шо не погиб от налетчиков. Поставили они «Проперция» официально в план издательства, если оно, конечно, останется, а не превратится в пивную фирму.

– Господи, помоги! – взмолился Морхинин и вспомнил, сколько раз он поил Владимира Цедилко и водкой с хорошим обедом в привокзальном ресторанчике (редактор жил в Лобне), и коньяком у какого-то художника, и снова водкой – у себя в комнате – почти до состояния лунатизма.