Генерал Алексеев6 принял меня весьма любезно.

– Полковник, – сказал он, – мне нужен офицер штаба, умеющий говорить и писать на иностранных языках. Вы один из них, не правда ли?

– Так точно, ваше превосходительство.

– Какими языками владеете?

– Французским, английским, немецким, итальянским и немного испанским.

– Великолепно. Представьтесь завтра утром генерал-квартирмейстеру штаба генералу Дитерихсу7.

Я откланялся, а утром был на встрече. Вошел, все еще хромая, в большую комнату лицея, превращенную в рабочий кабинет, где обосновался штаб. Генерал Дитерихс, который впоследствии сыграл столь важную роль в Сибири, во время гражданской войны, пошел мне навстречу. С любезной улыбкой и явной симпатией, он поинтересовался моим ранением, и его приветливость, столь редкая у наших высших военачальников, сильно меня растрогала.

– Дорогой полковник, – сказал он, – счастлив видеть вас вместе с нами. Но я оторвал вас от ваших солдат. Без сомнения, вы об этом очень жалеете, однако мне нужен штабной офицер с вашими способностями, поэтому у меня особые виды на вас. Пока вы будете прикомандированы к разведывательной службе.

– Но, ваше превосходительство, я не знаю этого рода работы и боюсь, что не смогу быть полезным.

– Не пугайтесь заранее, это не так сложно. Через три недели вы будете в курсе дела.

Я ушел от молодого генерала, покоренный его благожелательностью и вежливостью и счастливый от того, что мне придется служить под его началом. Однако я был немного растерян, задавая себе вопрос: на какую же должность меня назначат? Эти довольно мрачные мысли скоро развеялись. Шел май 1915 года, и солнечный весенний день согревал сердце. Кроме того, мои товарищи оказали мне такой прием, что всякие грусть и заботы улетучились.

Бюро состояло из начальника и нескольких офицеров. Начальником был молодой, однако весьма способный, полковник Москов, который переходил от нас к генералу Алексееву. Два молодых офицера целый день занимались расшифровкой телеграмм, поступающих со всего фронта. Три подполковника находились в постоянных разъездах по делам, которых я вначале не понимал. Один доброволец, бывший чиновник на пенсии, знавший венгерский язык, дополнял персонал: он был поглощен зашифровкой телеграмм. В начале революции этот несчастный был зверски убит толпой. Что же касается жандармского полковника Н., то он занимался контрразведкой.

Что меня удивляло первое время, так это количество ложных донесений, поступающих к нам. В каждом еврее подозревали шпиона. Могу утверждать, что 90 процентов этих доносов заслуживали корзины для бумаг, однако крайне добросовестный полковник желал сам все изучить и проверить. Штаб фронта, как правило, основывался на сведениях авиаразведки или на данных, полученных от военнопленных, показания которых порой были весьма интересными. Когда они исходили от чешских офицеров, то имели высшую ценность. Я в этом убедился сразу же после моего поступления на эту службу.

Наши войска только что взяли в плен несколько тысяч австрийских пленных, среди которых находился один командир батальона, чех по национальности. Он выразил желание быть выслушанным офицером штаба без свидетелей. Я приказал доставить его в мой кабинет.

– Садитесь, майор, – сказал я. – Вот папиросы. Изложите все, о чем вы хотели рассказать.

Майор достал бумажник из кармана и вынул какие-то документы.

– Извольте, г-н полковник.

Я прочел.

– Как вы видите, я чех по рождению, и это позволит вам лучше понять мое поведение.

Затем, разворачивая военные карты, он объяснил мне, как случилось, что он попал в плен и сдал свой батальон, офицеры которого почти все были австрийцами. Я допросил его о группировке войск противника и предложил показать на карте их расположение, а также рассказать мне о замыслах командования.