Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.

– Разумѣется, былъ…

– Ну?

– Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…

– Мнѣ интересно, – капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. – Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…

– Для твоего философскаго труда? – съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.

Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:

– Да, для будущаго моего философскаго труда…

Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.

– Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…

– Только и всего? – разочарованно повторилъ Модестъ. – И это твое первое мужское волненіе?

– Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, – жалостно извинился онъ, – простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!

– Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, – пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. – И вѣчно то y васъ – напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!

Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мѣдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:

– Во мнѣ первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… "Сказка о жабѣ и розѣ"… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..

– Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ – и половая мысль… рѣшительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнѣйшая сказка, можно сказать… Но – хоть убей… что же есть тамъ такого?

– Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…

Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:

– "И вдругъ, среди звонкаго и нѣжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипѣніе:

– Я сказала, что слопаю, и слопаю!."…Брр! – онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмѣшкою:

– Твои симпатіи, конечно, всѣ на сторонѣ этой пышноцвѣтной красавицы, погибающей дѣвственной розы?

– Конечно, да, Модестъ, – изумился Иванъ. – Полагаю… какъ всѣ… Иначе быть не можетъ…

– Ну, да… еще бы… "какъ всѣ!" "иначе быть не можетъ!" – презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стѣнѣ – лицомъ.

– Не жабѣ же сочувствовать, Модестъ!..

Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:

– Жабѣ, сочувствовать нельзя… н-нѣтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человѣческой душѣ что-то такое, что… ну, словомъ, почему – въ концѣ концовъ какъ оно ни интересно – a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда сѣрая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цѣломудренный цвѣтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, – это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь тебѣ лысиною твоею, – чрезвычайно развлекательно и любопытно…