«Терракотовый костюм» кусался при каждом движении, от него зачесалось подмышками и на животе. «Плиссированная юбка» не сходилась на талии и поэтому не застёгивалась. Портниха в разноцветных нитках отметила обмылком, сколько надо «доставить» пояска. Оказалось, целый кусок. С «элегантным» пиджачком совсем не заладилось. Мама с бабулей на что-то указывали портнихе, та тянула на Аделаиде верхнюю часть «костюмчика» то на спине, то на груди, дёргала на плечах в обе стороны, расправляла что-то, от чего зачесалось уже всё тело. Она рассыпала все свои булавки, прикладывая страшные усилия, чтоб не раскричаться.

Наконец, ательевская портниха, больно всадив булавку Аделаиде в плечо, фыркнула: Вы что, издеваетесь надо мной, что ли?! Что я могу сделать, если у неё нет шеи! Не видите – шеи нет! Какой вырез?! Лекала стандартные! Я и так вчера весь вечер с ним провозилась! Измучилась вся с вами! Вы понимаете, что я говорю, или нет?! Я ж по-русски говорю! На такую фигуру ни в магазине ничего не продают, ни шить невозможно! Идите в любое ателье, вам то же самое скажут! Вы понимаете: нет шеи-и-и! Шейте сами, если такие умные! Сперва раскормят, как свинью перед Рождеством, а потом шей на них! Ой, да идите жалуйтесь кому хотите! Хоть директору, хоть министру! Подумаешь – напугали!

Бабуля, мама и злая портниха кричали все вместе долго и очень громко, пока не пришёл какой-то дядя и тоже не начал с ними разговаривать. Аделаида совершенно одна стояла перед зеркалом во весь рост и думала:

Ведь действительно, шеи нет! Надо же – её и правда нету… Вот тело – один большой шарик, а прямо на нём второй – моя голова. Интересно, почему я раньше этого не замечала? И никто ничего не говорил, и ни папа, и ни мама… Только всегда незнакомые прохожие могли обернуться и долго смотреть на меня. Во дворе дети не играли, но и не говорили, это потому, что нет шеи. Или дети могли сказать: Эй, бочка! Жиркомбинат! – Но про шею всё равно никто словом не обмолвился! Она всегда была такой, с самого рожденья.

– Мама, – как-то спросила она, – что такое «жиркомбинат»? И что значит «бочка»? Это плохо, да?

– Кто тебя этим словам научил?

– Дети говорят.

– Если кто-то тебе ещё раз скажет «бочка» – говори им: «а ты спичка!» Они тебе завидуют! И всю жизнь будут завидовать! А ты сама разве не видишь разницу между собой и ими? Ты поняла, о чём я говорю?

Она поняла. Поняла, например, что с ней не хотят играть не потому, что у неё «гланды», а у них нету; и не потому, что она не может бегать, а они могут, а потому, что у всех «спичек» шея есть, а у неё нет и, что скорее всего, – никогда не будет! Только зачем эта шея нужна?

«Сегодня тоже не удастся поиграть с Кощейкой. Вечером надо идти к врачу. Только зачем к врачу, у меня же ничего не болит?!» – Сколько непонятных вещей делают взрослые! И главное – зачем они это делают?

Как-то раз папа посадил Аделаиду к себе на колени и ласково спросил:

– Мамам-джан! (Ласковое обращение) Ти хромаиш. У тебя ножка балит?

Аделаида страшно удивилась:

– Нет, не болит, – ответила она.

– Ну, как же нэ балит! Я же вижу – ти храмаешь, значит балит!

Она не совсем понимала, что такое вообще и в частности «храмаиш», но нога у неё не болела совершенно точно! Не сейчас, а вообще никогда не болела. Вообще!

Папа, держа её на коленях, продолжал со слезой в голосе упрашивать:

– Прашу тебе! Не абманывай мене! Я же вижу как ты ходиш! Силно болит ножка, мамам-джан?

– Совсем не болит! Я не обманываю, – Аделаиде уже было очень неприятно отвечать на папины вопросы. Она начала чувствовать уже что-то вроде стыда за ногу, которая на самом деле не болит, жалость к папе, который за её ногу так волнуется, а она его подводит, и было как-то не по себе за папу и его слёзные просьбы. Ей очень хотелось поскорей уйти, чтоб не видеть папу таким жалким и расстроенным, и в тоже время было так приятно сидеть у папы на коленях. Папа раньше никогда этого не делал. Да лучше б она скорее заболела, эта нога, чтоб папа ещё раз с ней так поговорил.